ли тебе?
И я тогда начал втолковывать Шари, высокомерно, через плечо, я, мудрый, умный Кальман. А кончилось все тем, что Шари рассердилась на меня… Нужно пойти к ней. Попросить прощения».
О многом передумал молодой философ, пока дошел до дома, где жил профессор Борбаш.
Борбаш лежал на тахте и, укрывшись клетчатом коричневым пледом, курил сигарету. На ковре у тахты — гора книг. Клари, племянница Борбаша, пригласила Кальмана в комнату. Профессор жил вместе с этой 25-летней, очень красивой девушкой.
— Дежё очень сердит! — шепнула она Кальману. — Уже второй день не встает. Не хочет даже умываться. Не разговаривает, не отвечает на вопросы. Только смотрит и курит…
Кальман присел рядом с тахтой.
— Вы плохо себя чувствуете, товарищ профессор? — тихо спросил он.
Борбаш посмотрел на него суровым, пронизывающим взглядом. Когда он заговорил, голос его прозвучал как-то странно.
— Нет, друг мой. У меня не функционирует жизненная сила, а эта болезнь неизлечима…
— Жизненная сила? — удивленно повторил Кальман. — Что вы понимаете под «жизненной силой», товарищ профессор?
— Это, знаете ли, болезнь, против которой нет лекарства. Мне трудно объяснить вам, что это значит. Тело действует, оно здорово, но силы покинули его.
— Понимаю, значит, это вроде душевной болезни… Изменения в нервной системе. Результат слишком напряженного умственного труда. Это вполне излечимо, — заверил Кальман, а про себя подумал, что профессор сошел с ума.
— Нет, милый друг Кальман, это хуже. Почти то, но гораздо хуже. Да… хуже, — повторил Борбаш. — Душевная болезнь — следствие истощения нервной системы. Частично это вопрос настроения, обстоятельств. — Он помолчал, а затем, то и дело умолкая, продолжал: — Причиной ее является какое-нибудь конкретное событие, которое в данном случае и при данных обстоятельствах вызывает в человеке подавленное настроение, разочарование и тому подобное. Но заболевание жизненной силы вызывается совокупностью разочарований, сконцентрированных в одной точке. Не знаю, понимаете ли вы меня, товарищ?
— Не совсем, — откровенно признался Кальман, думая о том, что произошло с Борбашем. Он встречался с понятием «жизненная сила» у философов-идеалистов. Они объясняли, что живые существа потому и живут, что в них есть жизненная сила. Исходя из этого, они пришли к определению души. Но что имеет в виду Борбаш, он не мог понять.
— Погодите, я объясню вам нагляднее. Представьте себе влюбленного молодого человека. Он разочаровывается в любви. Это разочарование может вызвать душевную болезнь, но излечимую, потому что он не разочаровался во многом другом, например, в матери, в друзьях, в самом себе и так далее. Значит, разочаровался он в одном — в любви. Возьмем теперь другого человека. Этот индивид разочаровался в какой-нибудь данный момент в самом себе, в человечестве, в своих друзьях, в учениках, в науке, в любви и так далее. Это всеохватывающее разочарование — разочарование в жизни вообще — делает его больным. Болезнь поражает не тело, а жизненную силу. И это неизлечимо, потому что не на что опереться, нет веры… Остались только предположения и мучительные сомнения.
— Не хотите ли вы сказать, товарищ профессор, что эта болезнь поразила вас?
— Именно это, мой молодой друг.
— Товарищ профессор, вы разочарованы? Вы, человек, который видит все так отчетливо и ясно? Я не могу поверить! Я пришел к вам набраться сил. Пришел, чтобы вместе с вами начать действовать, что-то делать…
— К сожалению, я не способен действовать… Я ни на что не гожусь. Удар был слишком силен, так силен, что я повержен в прах… и жду конца.
— Но, товарищ профессор… Ведь не разочаровались же вы в идее… А идея — это сила… В людях можно разочаровываться, но в идее — нет!
— Идея… — перебил его профессор. — Что значит идея? Я пришел к выводу, что идея — это только предположение или воображение. Верить в идею… жить ради идеи… умереть за идею… Мы произносим эти слова и не понимаем, что говорим. Последние несколько дней показали, что эти громкие слова не имеют практического значения… Показали, насколько фальшиво звучали они в эти последние годы. Идея, которую мы проповедовали с кафедр, не пустила корней в людях… И во мне тоже. И это трагедия. Отсюда и начинается серия моих разочарований. Я разочаровался в самом себе, чего же мне ждать от других? Я всегда думал, что идея даст мне жизненную силу, что, если нужно будет, я с открытой грудью стану перед убийцами, перед стволами их автоматов… И мне пришлось констатировать, что я червяк… дрожащий от страха трус… Я не чувствую в себе силы, чтобы обратиться к массам… Почему идея не могла пустить во мне корни? Во мне, который с 14 лет служит этой идее? Во мне, который отрекся от своего класса, покинул богатый родительский дом и добровольно пошел по пути унижений, ссылок, разделил простую, но горькую судьбу рабочих людей… И если так надломлен я, чего же мне ждать от моих друзей, от моих учеников? Чего мне ждать от завтрашнего дня?
Борбаш замолчал. Устало закрыл глаза. Сигарета в его руках догорела почти до самых ногтей. Доктор осторожно вынул ее из пальцев Борбаша. «Он надломлен больше меня, — подумал Кальман. — Говорит глупости. Заболевание жизненной силы? Идея? Выдумывает какие-то странные вещи… А виновата не идея, а мы сами, он, я…»
— Товарищ профессор, — тихо спросил Кальман, — вы не знаете, в чем же все-таки ошибка?
Борбаш повернул к нему изможденное лицо. Кальман продолжал:
— Мы, университетские, много говорим между собой об идее. Но вот несколько часов назад я был среди простых людей. Среди рабочих. Мы много говорили, но я ни разу не услышал слова «идея». Никто не произносил его. А там было тридцать человек и все вооруженные. Они даже не говорят, что взяли оружие для борьбы за идею… Нет. Я спросил у одного сварщика, за что он борется… Если бы, допустим, оружие было в ваших руках и я спросил бы у вас то же самое, вы бы ответили: за идею, за партию…
А знаете, что ответил этот человек? «Я борюсь за самого себя, — сказал он, — за свою жизнь, за жену и за то, чтобы я и дальше имел возможность выпивать каждый день свою рюмочку». Так он ответил, но по существу он сражается за идею. Да, мы не можем жить без громких слов. Мы произносим слова, но не живем ими. Я пришел к вам, товарищ профессор, чтобы увести вас бороться, чтобы вместе с вами пойти к молодежи.
— Нет, дорогой товарищ, я уже бесполезный человек… Я не могу пойти. Я вижу, что происходит контрреволюционный переворот, что события ведут к буржуазной демократии, знаю, может быть, лучше, чем
