на крыше появились кровавые пятна.
Толкователи, занимавшиеся подобными знамениями, подтвердили: паутина в храме означает, что боги покинули храм, а радужное свечение является предвестием града различных напастей. Вспотевшие статуи знаменуют нависшую катастрофу, а появление крови во многих местах предвещает скорое кровопролитие.
Поэтому некоторые говорили, что все это, без сомнения, роковые знамения и ни в коем случае не следует выходить на поле боя, а лучше искать решение путем переговоров.
И все же, несмотря ни на что, знамения не произвели впечатления на большинство фиванцев, которые еще помнили времена, когда числились среди лучших бойцов Эллады, и вызывали в памяти великие победы, одержанные ими в прошлом. Охваченные безумием, они предпочли рассудительности слепое мужество и сломя голову устремились в пучину, ведущую к гибели их родного города.
Александр всего за три дня провел все осадные работы и подготовил стенобитные машины для пролома стены. Фиванцы вышли и построились в боевые порядки. На левом фланге они расположили конницу, прикрытую частоколом, в центре и на правом фланге – сомкнутый строй тяжелой пехоты. В городе женщины и дети укрылись в храмах, моля богов о спасении.
Александр разделил свое войско на три части: первой надлежало атаковать частокол, второй – встретить фиванскую пехоту, а третью, под командованием Пармениона, он оставил в резерве.
По сигналу труб началось яростное сражение, какого не видели даже при Херонее. Фиванцы прекрасно понимали, что зашли слишком далеко и теперь в случае поражения не могут рассчитывать на какое-либо снисхождение; они знали, что их дома будут разграблены и сожжены, их жены изнасилованы, а дети проданы в рабство, и потому сражались с полным презрением к опасности и шли на смерть с отчаянной отвагой.
Шум битвы, призывы командиров, пронзительные звуки труб и флейт поднимались до самых небес, а внизу, в долине, раздавались мрачные, гулкие удары барабана Херонеи.
В первый момент фиванцы были вынуждены отступить, не в силах выдержать грозный натиск фаланги, но, сплотившись на более пересеченном участке местности, проявили свое превосходство, так что военная удача все время склонялась то на одну, то на другую сторону, словно боги постоянно уравновешивали чаши весов.
И тут Александр бросил в бой свой резерв: фаланга, сражавшаяся до сих пор, расступилась, и в открывшиеся промежутки устремились свежие силы. Но измотанные фиванцы вместо того, чтобы дрогнуть перед свежими силами противника, лишь разъярились.
Их командиры кричали во всю глотку:
– Смотрите, воины! На одного фиванца требуется двое македонян! Прогоним и этих, как и прежних.
И изо всех сил фиванцы бросились в атаку, которая могла решить судьбу их самих и их города.
Но как раз в этот момент Пердикка, остававшийся на левом фланге, увидел, что боковые ворота в стене открылись, чтобы выпустить подкрепление в фиванские ряды, и двинул свой отряд захватить ворота. Вскоре туда устремились все, кто мог.
Фиванцы бросились назад, чтобы защитить вход, но, столкнувшись с идущими им же на помощь подкреплениями, смешали ряды. В сумятице люди и кони калечили друг друга, но так и не смогли воспрепятствовать вражеским войскам проникнуть внутрь.
Тем временем македоняне, окруженные в цитадели, совершили вылазку в тыл фиванцам, которые уже плечом к плечу сражались на узких кривых улицах перед собственными домами.
Никто из фиванских воинов не сдался, никто не встал на колени ради сохранения жизни, но это отчаянное мужество не вызвало никакого снисхождения, да и день был слишком долгим, чтобы обуздать жестокость мести: никто уже не мог остановить врага. Обезумев от ярости, опьяненные кровью и разрушением, македоняне врывались в храмы и отрывали женщин и детей от алтарей, чтобы от души поглумиться над ними.
По всему городу раздавались вопли девочек и мальчиков, отчаянно звавших родителей, которые уже не могли прийти им на помощь.
Между тем к македонянам присоединились греки, беотийцы и фокийцы, которые в прошлом испытали фиванский гнет и, хотя говорили на том же языке и даже на том же самом диалекте, оказались свирепее всех. Они продолжали зверствовать в городе, когда уже на каждом углу и каждой площади грудами лежали трупы.
Только наступление темноты, усталость и опьянение положили конец побоищу.
На следующий день Александр собрал союзников на совет, чтобы решить, какова будет участь Фив.
Первыми высказались представители Платеи:
– Фиванцы всегда предавали общее дело греков. Во время персидского вторжения они единственные вступили в союз с Великим Царем против своих братьев. Они не имели жалости, когда наш город разграбили и сожгли варвары, когда издевались над нашими женами, а наших детей продавали в рабство в далекие страны, откуда никто не возвращается.
– А афиняне, – вмешался делегат от Феспий, – которые помогали им, чтобы потом бросить при приближении расплаты? Они, наверное, забыли, как персы сожгли их город и предали огню святилища богов!
– Примерное наказание одного города, – постановили представители фокийцев и фессалийцев, – не позволит афинянам развязать новую войну и нарушить мир ради своих безрассудных амбиций.
Решение было принято подавляющим большинством, и хотя Александр лично возражал, он не мог воспротивиться, так как сам заявил, что отнесется к решению совета с уважением.
Восемь тысяч фиванцев было продано в рабство. Их тысячелетний город, воспетый Гомером и Пиндаром, срыли до основания и сровняли с землей, как будто его никогда не существовало.
Глава 44
Слезая с коня, Александр едва не упал на землю и еле доплелся до своего шатра. В ушах стояли вопли несчастных, их призывы и стоны, руки были в крови.
Отказавшись от еды и воды, он снял доспехи и бросился на походную койку, охваченный страшными судорогами. Ему казалось, что он потерял контроль над своими мышцами и чувствами: перед глазами кружились галлюцинации, подобные смерчу. Эти кошмары уничтожали любую разумную мысль, едва она начинала обретать форму.
Целый греческий город уничтожен до основания! Эта боль давила на душу, как камень, и тяжесть становилась такой сильной, что Александр кричал, дико и мучительно, в бредовом сне. Но никто не различил бы этот вопль среди множества других, разносившихся в ту проклятую ночь, среди которой блуждали пьяные тени и кровавые призраки.
Вдруг Александр очнулся, услышав голос Птолемея:
– Это ведь не то что бой в чистом поле, правда? Не так, как на Истре. И все же воспетое Гомером падение Трои мало чем отличалось от этого. Там тоже уничтожили славный город, не оставив о нем даже воспоминаний.
Александр молчал. Он с бессмысленным, тупым выражением на лице сел на койке и лишь пробормотал:
– Я не хотел.
– Знаю, – сказал Птолемей, повесив голову, а чуть помолчав, добавил: – Ты не входил в
