о действиях. Есть вещи, о которых не стоит рассказывать — вот и все, что вам скажет икшель. И я ничем не отличаюсь. Я не хочу говорить о том, что происходит в темноте. Да, мне стыдно. В нашей жизни есть порядок, который гиганты не могут постичь; между нами существуют узы, которые невозможно разорвать или изменить. Дри взяла меня в ученицы. Я хотела большего. Это жадность, и она непростительна. Потому что в чем-то мы отличаемся от людей. Сердце выбирает, да, но наше сердце общее.
— Клан выше я, так?
— Всегда.
Рамачни вздохнул. Энсил ждала, что он скажет что-нибудь еще, объяснит, почему он счел необходимым так мучить ее мыслями о Диадрелу. Но тишина длилась, боль навалилась на нее тяжким грузом, и, спасаясь от нее, она провалилась в сон.
Сколько продолжался этот сон, она не знала. Сны нападали на нее фрагментами, моменты пробуждения приходили и уходили. Она чувствовала себя гладким камнем в стремительном потоке: — ее тащили по руслу реки, бесконечно и безжалостно, тащили по округлым, отполированным деталям ее жизни. Паланкин покачнулся, селк тихо рассмеялся; теплый мех превратился в волосы Дри, когда она мыла их на «Чатранде» в маленькой ванночке, сделанной из банки из-под селедки. Ее госпожа потянулась вверх и схватила ее за руку, скользкие от мыла пальцы переплелись, в этот момент она могла бы умереть от блаженства. Паланкин сдвинулся с места. Диадрелу исчезла.
— Общее сердце, — сказал Рамачни, как будто времени вообще не прошло. — Это прекрасная идея, будь то факт или общественная фантазия. Но теперь я должен сказать тебе, что, боюсь, происходит. Дри остановилась в Агароте по собственной воле. И Арунис там, с ней, и они сражаются.
— Сражаются? Из-за чего?
— Из-за судьбы Алифроса и исхода нашей борьбы. Конечно, это неравный бой. Маг обладает определенными способностями даже после смерти. Но мужайся, ибо в Агароте они ближе к равенству, чем когда-либо были при жизни. И Диадрелу прибыла задолго до Аруниса, у нее было время подготовиться.
— Подготовиться к чему?
— Не знаю, Энсил. Я путешествовал по многим мирам, но ни один из них не был таким странным, как Пограничное Королевство. Время и мышление там другие. Ты узнаешь там что-то внезапно и находишь какие-то предметы, просто думая о них, но забвение и потеря приходят так же быстро. И всегда чувствуется близость той страшной стены на краю королевства, бурлящей стены, за которой находится смерть.
Что касается Диадрелу, то она не рабыня чародея, хотя ясно, что именно благодаря его силе она появилась у нашего костра на поляне. Он предложил ей этот шанс, намереваясь ужаснуть и вызвать отвращение у нас ее агонией — и в этом он, конечно, преуспел. Но он никогда не рассчитывал на ее силу. Даже будучи насаженной на кол, Дри поговорила с нами и предупредила, что Арунису снова помогает Сатек Мерзкий. Что ж, Арунис больше не повторит этой ошибки. Дри, однако, будет продолжать пытаться нам помочь, достучаться до нас. Я не знаю, найдет ли она другое средство, но, если она это сделает, то только через тех, кого она любила больше всего. Поэтому я должен попросить тебя, как я просил Герцила, быть бдительной. Ищи ее, прислушивайся к ней. Она может прийти в любое время.
— Или...
— Никогда. Это тоже возможно.
Энсил легла на шкуру, свернувшись калачиком на боку, как младенец. Что было хуже: видеть свою госпожу такой, как прежде, зная, что она мертва и страдает, или никогда больше ее не увидеть? Энсил почувствовала внезапное, выворачивающее внутренности желание прикоснуться к Нилстоуну, быть уничтоженной, превращенной в отсутствие, в ничто, в то, что нельзя чувствовать, о ком нельзя думать. Ищи ее, прислушивайся к ней. Просьба мага превратила ее проклятие в обязательство. Дри уже преследовала ее; теперь она должна приветствовать это преследование, вскрывать рану всякий раз, когда та начинает заживать.
— Я сожалею о той боли, которую тебе причинил, — сказал Рамачни.
— Ты не был ее причиной, — сказал Энсил. — Она уже там жила. Неужели ты так многого не понимаешь? Рамачни, разве маги никогда не имеют партнеров?
— Мы этого не сделаем, пока не перестанем быть магами.
— А раньше? Ты никогда не был влюблен?
Когда Рамачни ответил ей, его голос прозвучал странно неуверенно:
— Я скажу тебе только одно. Та жизнь, которой я жил раньше, ушла, ушла безвозвратно. Это похоже на воспоминание об истории — или, возможно, на дневник моряка. Воспоминание хранится в моей памяти целым и завершенным, но за хрустальной стеной, сквозь которую не могут проникнуть ни тепло, ни звук.
— Мне очень жаль.
— А мне нет. Этот путь увел меня далеко от этого тихого начала. Сейчас я — это я сам. Прежняя жизнь принадлежала кому-то другому.
Он больше ничего не сказал, и Энсил закрыла глаза. К счастью, забвение снова ее нашло. На этот раз гораздо более глубокое и продолжительное. У нее было много снов, много полуснов, и за всем этим стояло странное чувство прощения, сочувствия к глупости ее сородичей, даже к введенному в заблуждение лорду Таликтруму, которого Майетт любила с такой же яростью, с какой она, Энсил, любила тетю Таликтрума. Глупая Майетт. Но, в конце концов, не такая глупая, как сама Энсил. Она, по крайней мере, призналась в своей любви; Энсил прятала, душила свою собственную. Что, если Рамачни был прав, сомневаясь в пути икшель? Что, если единственной непростительной вещью была не любовь к Дри, а молчание о ней?
Я стану магом. Я выйду за пределы этой жизни, оправлю ее в хрусталь и поставлю на высокую полку, где к ней никогда не нужно будет прикасаться.
Неподвижность. Энсил потерла глаза. Селки разговаривали; паланкин стоял на земле. Мгновение спустя ремни были ослаблены, и в образовавшееся отверстие хлынул солнечный свет.
— Выходите, путешественники, — сказал Таулинин. — Вы пропустили весь дождь.
Они выбрались наружу, окоченевшие и ослепленные. Они находились в каменном туннеле, низком и круглом, простиравшемся в двух направлениях, насколько могла видеть Энсил. Туннель был неосвещен, но в его крыше через равные промежутки были прорезаны ровные отверстия, и именно через них лился солнечный свет. Здесь было около половины селков из отряда Таулинина. Как и их группа, хотя те зевали и, казалось, нетвердо держались на ногах.
— Мы уже... прибыли? — спросил Пазел.
— Почти, — сказал Таулинин, — и это хорошо, потому что
