полотняная рубаха, на ногах желтые улы из рыбьей кожи.
— Здравствуйте, дедушка!
— Здорово живетя! Проходите в избу.
— Мы на часок, за колосками пшеницы. — Муся показала мешочек. — Нам хозяин разрешил.
— Рвитя, рвитя, — сказал дед.
Поле было тут же. Пока Муся и Василий собирали колоски, старик сходил в избу и принес глиняный кувшин медовухи, берестяную кружечку-чумашку да большой кусок копченой медвежатины.
— Подкрепитесь на дорожку-то. Вот медовуха да шматок медвежатины, сказал старик.
— Нам, право, как-то неудобно...
— Спасибо, дед! — сказал Василий, перебивая Мусю и принимая его дары.
— Право же, неудобно, — пыталась урезонить своего напарника Муся.
— А чего ж неудобного? Вон там гумно с навесом, сенцо свежее. И располагайтесь как дома, — сказал старик.
Гумно на лесной опушке — сарай плетневый, молотильный ток, еще не чищенный с прошлогодней поры, омет старой соломы. Василий расстилает в сарае на свежем сене брезентовые куртки, нарезает мясо.
— Ну, как тебе наши якуты-тунгусы?
— Пока мы имеем дело больше все с кержаками, — ответила Муся.
— Они уже вполне объякутились. Смотри — чей продукт? — указывает Василий на медвежатину. — Наш, якутский.
— Ну, такого добра и в России хватает.
— Погоди, вот заберемся в низовья — я тебя там олениной накормлю. Ну, давай за Якутию!
Муся выпила.
— Божественно!
Василий налил себе.
— Во имя твое! — и выпил.
Они потянулись к медвежатине. Василий поймал ее руку, крепко сжал пальцы и притянул к своим губам. Она глядела на него широко открытыми глазами.
— Милая, милая!..
Он стал целовать ее руку, плечо, шею мелкими быстрыми поцелуями. И обнял, сграбастал всю ее и заслонил плечами, спиной, всем телом своим.
И мы видим соломенную крышу, всю в решетниках и в неошкуренных слегах. На краю стрехи сидит пегий зяблик с кирпичной грудкой и заливается:
чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
В лагерь пришли они в сумерках. На берегу Лены возле самой тайги были натянуты две палатки: маленькая для Муси и большая для мужчин. Филипп Лясота и Макарьев уже сидели возле костра и спорили. На треноге висел большой медный чайник и котел, в котором варилась уха. Рядом лежали еще не собранные рыболовные сети. Лебедь подкладывал дрова и помешивал в котле.
На Мусю и Василия никто не обратил внимания; Муся прошла к себе в палатку, а Василий стал помогать Лебедю.
— Просто многие из наших злаков под воздействием культуры претерпели глубокие изменения, — возбужденно говорил Лясота.
— Я чую, куда ты метишь, — сказал Макарьев.
— Куда?
— В дешевую социологию, — ответил Макарьев: — Причеши, мол, идиота или хама, поставь его в культурные условия, и он прямо на глазах переродится.
— Да, переродится! — крикнул Лясота.
— И станет мудрым, чистеньким да гуманным? — язвил Макарьев.
— Ты просто не веришь в творчество масс! — горячился Лясота.
— Брось ты эти громкие фразы. Подражаешь самому Терентию Лыкову! Меня демагогией не возьмешь. В каждой массе есть и порядочные и хамы. Давай уж оставим массы политикам да философам. Займемся нашими баранами: ты ведь чего хочешь? Блеснуть и подскочить, да? Новые сорта пшеницы трудно выводить, да и долго. А вам бы что-нибудь эдакое отыскать. Враз бы отличиться, перевернуть. Революцию в биологии устроить. Эх!.. Работать надо.
— А я дурака валяю?
— Нет, фокусничаешь.
— А я тебе говорю, — опять повысил голос Лясота, — многие злаки видоизменились, понял?
— Ну и что из этого следует? — спрашивал Макарьев.
— А то, что ваши толки о стойкости наследственного вещества... эти хромосомы, гены — мистика!
— И все-таки виды остаются видами — овес остается овсом, а пшеница пшеницей. Тысячи лет! Как же ты это объяснишь?
— А так. Если принять материалистическое положение о возможности наследования приобретенных признаков, то выйдет: и овес, и пшеница в чистом виде не существуют: они частично изменяются.
— Это не материализм, а ламаркизм.
— Что, что?
— А то самое. Чепуха это. Еще Декандоль не допускал возникновения видов культурных растений от близких к ним видов в историческую эпоху. Стойкость наследственного вещества доказана Морганом.
— Так что ж, по-вашему, пшеница богом дана, что ли? — горячился Лясота, переходя на крик. — Как она появилась на земле? С небес?
— Для великих ученых мира сего это пока тайна.
— А я говорю: никаких тайн быть не должно.
— Что дальше?
— А то, что от этого божеством пахнет. Чистой метафизикой! Диалектики не вижу.
— Ну-ка, покажи мне свою диалектику!
— А диалектика говорит: изменения в природе существуют двух родов: количественные и качественные. Иными словами, за счет количественных накоплений происходят изменения качественные путем скачка. То есть в историческую эпоху и сейчас происходит перерождение одних видов в другие. Одни культурные растения перерождаются в другие.
Услышав эти слова, даже Муся вылезла из палатки и подошла к костру.
— Эй вы, мыслители! Слышали о гениальном открытии Филиппа Лясоты?! крикнул Макарьев. — Морган отменяется!
— Вы все ползаете на брюхе перед этими заграничными морганами. Вот оно, мое открытие, — сказал Лясота. — А ваш учитель Вольнов молится на гены как на икону. Буржуазное наследство вас заело. А я вам говорю — дело не в генах, а в среде.
— Значит, изменяй среду — и будут изменяться растения? — спросил Василий.
— Да. И не только будут сами изменяться, но и передавать по наследству изменения, вызванные средой! — Лясота выкинул свой длинный худой палец. Это и есть единственно верное материалистическое истолкование происхождения видов.
— А зачем же мы тогда приехали в Якутию за образцами? — спросила Муся. — Давайте здесь изучать среду, а пшеницу привезем сюда из Москвы. Сворачивай дела!
— Вы верно изволили заметить, — ухмыльнулся Лясота. — Я точно так и решил: пора в обратный путь...
— Пора, Мария Ивановна, — толкал Петя в плечо заснувшую Твердохлебову. — Машина готова. В путь!
— Да! — Мария Ивановна очнулась. — Ой, господи! И долго я проспала?
— Порядочно. — Петя хлопнул дверцей и весело крикнул: — Поехали!
"Газик" снова выкатил на дорогу и помчался по широкой неохватной равнине. Мария Ивановна вяло перебирает телеграммы. Вот она взяла журнал со статьей об отце. Портрет Ивана Николаевича. Те же усы, бородка клином, но без шляпы. Она долго смотрит на портрет, и он словно
