Какова бы ни была причина, человек действительно способен испытывать мрачную увлеченность в процессе разрушения, как будто какой-нибудь глубоко скрытый эротический нерв был затронут жаждой насилия. И этот порыв к разрушению, точно как сексуальное желание, делает человека слепым ко всему, что не касается его удовлетворения его собственной потребности»[41].
Будто в подтверждение этого, последнее заявление Нильсена, написанное им в тюрьме Уормвуд-Скрабс через несколько дней после вынесения приговора, показывает, что он решил «сказать правду» и честно признаться: суд был прав. Вот некоторые отрывки из этого заявления:
Одиночке приходится искать самореализации в самом себе. Все, что есть у одинокого человека – это его экстремальные желания. Люди – всего лишь средство на пути к исполнению этих желаний. Он ненормален и знает это.
Я всегда хотел убить кого-нибудь, но в безопасных обстоятельствах такой возможности у меня не было… Поэтому я заменял эту потребность фантазиями: в зеркальном отражении убивали меня самого. Таким образом, я все эти годы убивал самого себя.
Убийство – только часть целого. Меня будоражил весь процесс целиком: выпивка, преследование, заманивание жертв к себе домой, возвращение моего «друга», решение убить, тело и избавление от него.
Это давление требовало выхода. Я выплескивал его, запивая все алкоголем и слушая музыку. На пике этого кайфа я терял мораль и чувство опасности… При других обстоятельствах я мог бы продолжать в том же духе вплоть до самой смерти.
Озаву и Стюарта он не убил, по его словам, потому, что слишком много тогда выпил, и это затуманивало его рассудок. Что же касается Ноббса и Стоттора, эти попытки убийства были прерваны «по причинам, связанным с выживанием, и ничего общего не имели с сочувствием к жертвам». В случае Ноббса он якобы внезапно осознал, пока душил его, что тот дважды за вечер звонил своей матери, а значит, его будут искать. Со Стоттором же он принял практичное решение не завершать убийство: у него просто не хватало места для лишнего трупа! Кроме того, их могли видеть вместе в пабе «Блэк Кэп». Кевина Сильвестера, которого Нильсен однажды спас (после чего, как читатели помнят, Нильсен испытывал искреннюю радость), он пощадил лишь потому, что нашел его без сознания на улице, а значит, здесь пропадал элемент «преследования». Формула должна быть верной, считал он. (Тогда почему убил Малькольма Барлоу, за которым тоже не было необходимости охотиться, поскольку он дважды приходил к Нильсену сам?) Нильсен здесь называет еще двоих, кого он «очень хотел убить», но не сделал этого из-за неподходящих условий или из-за риска попасться. Еще неопределенное число людей обязаны были своей жизнью тому факту, что под половицами на Мелроуз-авеню и так хранилось слишком много тел, а Нильсен не мог позволить себе быть замеченным за разжиганием костров регулярно, чтобы не вызвать подозрений. Другие два предложения, проскользнувшие почти как интермедия в этом «последнем» признании, помогают увидеть другой подтекст. «Решение убить всегда принималось мной лишь за считаные моменты до его выполнения или попытки выполнить, – пишет он. – Я хотел остановиться, но не мог. У меня нет другого способа почувствовать азарт или счастье».
