теперь, когда сражение набрало мощь, и все, чему надо было развернуться, развернулось, да так, как того он и хотел, Мирослав успокоился, напряжение, сковывавшее тело, ослабло. Впрочем, может, это было не совсем так, но князю дреговичей хотелось, чтобы так было, а когда ему чего-то очень хотелось, чаще и вершилось по его желанию. И, когда к нему подъехал на вороном коне Святослав и спросил:
— Ну, что, воевода?.. — то и малейшего волнения не заметил в в спокойном и сосредоточенном лице светлого князя дреговичей.
— Все идет, как ты и задумывал, — сказал Мирослав. — Хоть и силен агарянин, а и в нем обламывается.
24
Сражение еще продолжалось, но что-то уже сказало Песаху: дело его проиграно. Кажется, это случилось после того, как был сбит с коня атабек, а вместе с ним погибло пять тысяч воинов. Росские дружинники взяли их в кольцо и не выпустили ни одного. Да, именно тогда правитель Хазарии ощутил пустоту на сердце, точно бы все, что волновало его прежде, теперь исчезло, оставив после себя тусклый, едва различимый след. Он понял, Святослав переиграл его, и, пожалуй, не только на поле сражения, когда нельзя было сказать, отчего россы выстраивали свои рати клином, а то вдруг разбивались на небольшие отряды, и тогда каждый из этих отрядов действовал самостоятельно, тараня войско агарян и иудеев в самых неожиданных местах; Святослав переиграл его в чем-то еще, случившемся много раньше. Когда же? О, если бы он мог ответить! Он, половину своей жизни проведший в битвах, разумеющий в воинском ремесле и самую малость, оказался не готов к встрече с сильным духом противником, который, хотя и уступал в численности воинству Хазарии, был более организован и обрел в сердце ненависть. Впрочем, только ли ненависть? Было что-то еще, укрепляющее мужество росса, о чем он смутно догадывался. Но не дал своей догадке развернуться, ужал ее, как только мог, точно бы опасался чего-то. Странно еще и то, что эта догадка в сущности оставила его равнодушным, ни к чему в нем самом не подтолкнула. «Что ж, пусть будет так! — сказал он мысленно. — Значит, пришло время испить из чаши страдания, о чем так много говорили хаберы. Это они повинны в том, что царство иудеев, столь тщательно и со старанием создаваемое им и его предшественниками, гибнет. Они хотели, чтобы люди мучались, не умели обрести отчины и по-прежнему пребывали в рассеянии».
Песах был не согласен с ними. Но, всевластный над подданными, он сознавал, что бессилен против Братства, которое в свое время подвинуло его к власти, но лишь над теми, кто не был посвящен и мало что понимал в течении жизни. Он и сам, теперь-то Песах сознавал это, оказался заложником чуждой ему идеи. Впрочем, раньше он, кажется, не имел ничего против того, что происходило рядом с ним, а то и в нем самом. И это в то время, когда хаберы во всю раскачивали лодку, в которой он оказался по своей ли воле иль еще по какой-то неведомой никому, а только высшим силам. Раскачивание, по первости мало замечаемое, в конце концов, обрело черты некой необратимости, отвратной его духу, но охотно принимаемой святым Братством. Хаберы хотели чего-то другого, и он не сразу понял это, когда же понял, было поздно что-либо менять в устроении жизни Новой Иудеи. К тому же он полагал, что если бы даже и постарался что-либо поменять, то и не смог бы ничего сделать. Древние были правы, когда говорили, что нельзя построить дом на песке, а только на камне; и если даже некое строение и будет возведено, то через малое время рассыплется, превратится в пыль. Нет, хаберам не надобен дом на песке, они хотели большего.
Получается, он, Песах, нужен был истинным водителям иудейских племен для достижения ближней цели, а когда цель была достигнута, они отошли в сторону и уж оттуда холодно наблюдали за его стремлением укрепить царство хазарское, заранее зная, что потуги его обречены на неудачу. Но он-то не хотел в это верить. И был не прав. Теперь-то он понял, что был не прав. Он прислушивался к шуму битвы, а она все приближалась к шатру, где он сидел с кем-то из своих подданных. Пожалуй, он не сказал бы теперь, кого из них и как кличут. Что-то произошло в нем, в душе, и он никак не мог настроить себя на прежний лад, когда сражение грело сердце. Однажды он вспомнил о Хашмоное и мысленно сказал, что тот теперь далеко, как, впрочем, и все хаберы, проживавшие в Итиле. И, если прежде раздражался, недоумевая, отчего они бросили его, и гневался, то теперь ничто в нем не стронулось, воспоминание было холодное, словно бы уловленное им на стороне.
Везирь вошел в шатер и сказал, что исмаильтяне, несмотря на все свое мужество, едва ли продержатся долго:
— Сила на стороне россов. Им точно бы помогает дьявол.
Песах устало подумал, что день-другой назад Ахмад не осмелился бы заговорить с ним про это, но, кажется, и сей муж поменялся и что-то утратилось в нем.
— Надо держаться, — негромко сказал Песах. — Держаться как можно дольше.
Ахмад с удивлением посмотрел на правителя Хазарии, но ничего не сказал, лишь вздохнул и вышел из шатра.
Как же все переменчиво в земном мире! Седмицу назад Песах и мысли не мог допустить, что все для него и для царства хазарского закончится так трагично. Получается, правы однажды сказавшие: выйдя из пустоты, время спустя уйдем в нее, не оставив по себе и слабого следа?
Что же тогда есть мысль человеческая, как не бледный сколок с малой небесной тучи, нещадно разрываемой ветром? И что будет теперь?.. Он даже поморщился, понимая всю бесцельность вопроса, нечаянно забредшего в голову, как если бы не нашлось ничего другого, о чем, стоя на краю пропасти обеими ногами, нужно было подумать. Но в том-то и дело, что мысль, едва родившись, утрачивала свою изначальность, тускнела и, подобно желтому дождевому потоку, который иной раз прольется на горячие дюны, уходила в песок. Уходила бесследно. И время спустя он уже не мог сказать, о чем она хотела бы поведать ему. Он сделался пуст и ни к чему не привязан, как облачко в бездонном небе, терзаемое злым ветром. Он физически ощущал эту пустоту в себе и едва ли мог сказать теперь, кто он и зачем был послан в мир людей, и чего они ждали от него и
