– Да, я верю, не твердо, нет, но я верю, да, день придет, когда все будет в порядке наконец, – сказал Мерсье.
– Это будет восхитительно, – сказал Камье.
– Будем надеяться, – сказал Мерсье.
Излишне говорить, до какой степени подобное почти что комическое ожидание в том числе и сегодня захватывает общественность, заинтересованную в разрешении той или иной коллизии – например, политической. Так, субъект может напряженно месяцами и годами ожидать свержения или самоотречения какого-либо авторитарного правителя современности и, если этой цели будут добиваться средствами восстания и протестов, напряженно следить, увенчаются ли последние успехом. Ожидание это нимало не ориентировано банальным принципом удовольствия, поскольку, даже обитая на территории, где борьба происходит, субъект не имеет ни малейшего представления о том, как достигнутый с ее помощью результат скажется на его личном благе. Прекрасно зная из теории и опыта, что ни один из самых громких и значительных переделов той же власти не является «концом истории» – как в онтологическом смысле, так и в более вульгарном смысле прерывания событийной фабулы, – субъект тем не менее всякий раз азартно ждет разрядки происходящего как окончательной точки, за которой дальнейший горизонт событийности как будто не просматривается.
Как в таком случае выглядит с точки зрения метафизического отношения слабая связь? Ее описание также обнаруживается в «Мерсье и Камье»:
– Мы выйдем на следующей станции, – сказал Камье, – а там решим, как нам поступить. Если мы сочтем, что стоит ехать дальше, мы поедем дальше.
– Но мы только что из города, – сказал Мерсье, – а ты уже говоришь о возвращении туда.
– Когда мы уезжали из города, – сказал Камье, – было необходимо уехать из города. Так что мы уехали совершенно правильно. Но мы не дети, а у необходимости свои причуды. Если, решив прежде вести нас вперед, теперь она решает вести нас обратно, должны мы артачиться? Я полагаю, нет.
– Я знаю только одну необходимость, – сказал Мерсье, – бежать из этого адища как можно быстрее и как можно дальше.
– Это как посмотреть еще, – сказал Камье. – Не стоит доверять ветру, который дует сейчас в твои паруса: он уже устарел.
Весь «Мерсье и Камье» таким образом может быть прочитан как иллюстративная издевка над постоянно совершаемыми субъектом расчетами, опирающимися на различные по силе типы метафизической связи. Влекомые то соображениями абстрактной необходимости, то вмешательством некоего неясного по своему происхождению, но настоятельного требования, побуждающего изменить маршрут или, напротив, следовать ему без малейших на то видимых оснований, герои раз за разом оказываются в одной и той же пространственной точке, но по разным, зачастую противоречащим друг другу причинам.
Слабая связь в этом контексте предстает как далекое от идеи блага, но при этом настоятельное вмешательство из неясного источника, требующее сменить тактику, – некий сигнал, преобразующий смысл происходящего и побуждающий субъекта в тех же самых обстоятельствах принять иное решение. Невзирая на вероятный привкус мистики, связь эта более чем органично вписывается в современный секулярный контекст: так, если говорить о политической жизни, немалое количество принимаемых в ней решений, а также изменений в настроениях политических руководителей продиктовано именно ее образованием. Равночувствительным к ней оказывается также ангажированный интеллектуал – так, отвечая на вопрос о том, почему он изменил свое мнение о том или ином сомнительном политике или решении властей, перейдя, например, от протеста к его безоговорочной поддержке (и наоборот), он обычно объясняет это тем, что «сами обстоятельства» требуют сейчас пойти на компромисс или даже сделать выбор в пользу парадоксального решения, притом что в подавляющем большинстве случаев изменились вовсе не обстоятельства, а степень отзывчивости субъекта к новообразовавшейся слабой связи, подсказывающей ему необходимость изменения траектории выбора. «Ничего не случилось, но все переменило свое значение» – вот как звучит высказывание, описывающее явление слабой связи. Дующий ветер, не переменив своего направления, фактически уже устарел, и руководствоваться им больше нельзя.
Невзирая на то что субъект и по сей день продолжает продукцией, соответствующей этим типам связи, пользоваться, метафизический ассортимент дополняется связями других эпистемологических формаций. Вместе с переворотом, произошедшим вследствие появления психоанализа и открытых им систем отношений, включая связанные с функционированием инстанции означающего, появляются связи, основанные на имманентности структур, в частности языковых. В первую очередь, это, конечно, метафора и метонимия как новые, соответственно, сильный и слабый типы связи. При этом по поводу их статуса структуралистский лагерь претерпел раскол, не сумев окончательно решить, следует ли рассматривать эту пару как совместно противопоставленную метафизическому отношению или же от последнего полностью свободна только метонимия, тогда как метафора сохраняет с метафизическим типом допущений порочное родство.
В «Возвышенном объекте идеологии» этот раскол описан следующим образом:
«В постструктурализме метонимия получает очевидный логический приоритет над метафорой. Метафорический „разрез“ рассматривается как нечто обреченное на неудачу, как безуспешная попытка стабилизировать, канализировать или же ограничить метонимическое рассеивание движения текста. А с этой точки зрения настойчивость Лакана в утверждении приоритета мета форы над метонимией, его указание на то, что метонимическое скольжение всегда должно быть поддержано метафорическим „разрезом“, – все это истолковывается постструктуралистами как свидетельство принадлежности его теории к метафизике присутствия»[58].
Невзирая на использование номенклатуры 90-х годов в обозначении философских течений, отрывок очень точно передает возникший в тот момент конфликт, связанный с тем, что из всех тогдашних структуралистских фигурантов Лакан выглядел – и в еще большей степени намеренно выставлялся своими соперниками по интеллектуальной сцене – наименее последовательным в вопросе предпочтения типа связи. Критикам Лакана в тот момент казалось, что вопрос отыскания самой слабой связи, наиболее свободной от «метафизических предрассудков», решен, и что именно на объяснительную мощность метонимии необходимо возлагать как исследовательские, так и политические надежды.
