на лавку, и десять-пятнадцать плетей, но били не сильно, чтобы не убить насмерть. А потом всех на работы — служить красным. Через неделю приходят белые и точно так же всех собирают, выявляют тех, кто был с красными, и тоже всем по десять плетей и работать. Всем нужно было ехать в те дни.
А в 1932 году мужикам ехать было не надо. Они хотели, чтобы по дороге на запад не ездили, не гнали эшелоны с зерном. На дороге в Китай подобного не было, так как оттуда всегда нужно было к нам чай и рис завозить. А вот на иркутской дороге постоянно убивали поездные бригады. При этом просто постреляют наших — и все. Пассажирские поезда при этом не грабили, охотились только лишь на товарные.
Вот и смотрите, на паровозе вас двое-трое, все люди семейные, всем жить охота, а вас — стреляют, причем всех без разбора. И народ начал увольняться в те дни. А я как раз тогда был секретарем Иркутского депо, и мы обращались за помощью наверх. Однако все думали, что вот-вот рассосется, забудется, и поэтому убийства паровозных бригад скрывали до времени.
Видите ли, целью кулаков были не грабежи и не диверсии на железной дороге, целью было планомерное уничтожение коммунистов, причем не абы каких, а именно людей реально партийных, с убеждениями, а не тех, кого в свое время понабрали по родству, да по знакомству, да по случаю. При этом случаи нападений на поезда нарочно замалчивались, а ежели мы, железнодорожники, возмущались, то нам говорили, «что мы делаем из мухи слона» и «хотим обратить на себя внимание», «получить какие-то выгоды» и так далее. То есть по полной программе все переваливалось с больной головы на здоровую. Вплоть до того, что бандюки вдоль дороги были все в курсе, что за нападение на село и отстрел, или повешение председателя колхоза из коммунистов или комсомольского вожака скорее всего пришлют отряды милиции, а за отстрел большевика из поездной бригады — никого не пришлют, потому что где-то наверху, в Москве, это выглядит выгодно. (Помните, в 1928 году было такое у нас «шахтинское дело», и тот же Вышинский обвинял «врагов народа» за песок в смазке и железную стружку в сливочном масле, а ведь там дыма не было без огня. То, что творилось на Сибирской дороге в отношении местной организации большевиков, это было вообще нечто. Причем, с ведома и попустительства тех же троцкистов с зиновьевцами.)
Не надо думать, что нападали на любой поезд. В этом случае дорогу точно окружили бы солдатами, и самой проблемы не было бы. Однако ежели где-то два раза в месяц всю поездную бригаду отстреливают или на суку вешают, то народ из депо разбегается. Короче, очень быстро в поездных бригадах остались одни комсомольцы да коммунисты. И вот как-то летом уже, в июне, на Байкале как раз лед стал сходить, нам положили поперек колеи бревно, а патроны в револьверах у нас с Володькой, напарником моим, быстро закончились. Взяли нас, связали нам руки за спину, спустили под насыпь, поставили на колени, и сзади затворы щелкнули. Я помню, как увидел внизу Байкал, лед на нем уже пошел трещинами, тепло в тот день было и солнечно.
Я закрыл глаза, чтобы было не страшно, и молиться стал для себя, виниться за то, что от веры отцов в комсомол ушел — сподличал. А в ту минуту кто-то мимо пошел, остановился вверху и изумленным так голосом:
— Да вы что, дураки?! Еремееву дочу вдовой что ли делаете? А че вам Еремей потом сделает? — и пошел себе дальше.
Всю жизнь не могу забыть я этот момент. Сперва не понял я, что случилось, а потом слышал: народ заклацал затворами, стал советоваться и поздно голову вверх поднял, не разглядел против света того мужика снизу вверх из-под насыпи. А он стоял там, наверху, и был вокруг головы его нимб, как у святого, и показался он мне похож на деда моего Софрона покойного.
Когда мы вернулись домой, я первым делом в Церкву побежал, там сказал, что от убеждений я не отступлюсь, пусть и дальше знают меня коммунистом, но прошу позволения снова ходить на Службу и быть допущенным к Святому Причастию. И меня назад приняли. Потому что, выслушав мой рассказ, наш батюшка сказал мне, что раз я в смертный час не за себя у Бога просил, а прощения у Господа за то, что отрекся от веры ради дружбы с товарищами, то ответил Господь на искреннюю молитву. Ведь места, где меня поймали, были далеко и от Алари, где командовал Еремей, и от Бохана, где родилась моя Дашенька. Так мог ли среди бандюков найтись человек, который меня опознал? А иной раз я думаю, что это и впрямь за мною пришел кто-то из моих предков, а если я лучше всех деда Софрона знал и запомнил, то вот и было мне видение именно в его облике.
В общем, в Церкви меня назад приняли, позволили и своим быть, и большевиком числиться. Но с того самого раза появился на паровозе у нас пулемет, ибо предки предками, а ну в другой раз они не успеют?! Так что с пулеметом надежнее. А в другой раз поймали меня из-за того, что от мятежа повез я Дашеньку с Юрочкой из Иркутска в Мысовку к родственникам, а места на паровозе немного, и пришлось нам пулемет выкинуть: это был путь на восток, это направление считалось покойным.
И опять бревно на дороге, только в этот раз мы даже не стреляли, чтоб не попали в ребенка. И вот когда бандиты потащили нас, Дашенька вцепилась в меня и ну кричать, что тесть мой у них — главный, и она на них Еремею нажалуется. Ну и отпустили они нас. А у Дарьи Еремеевны, когда бандиты ушли, ноги отказали, и где-то на неделю она «обезножела». Потом, правда, опять поднялась.
А стал Еремей главой мятежа очень просто. Главой Запада испокон веков считался глава нашего Четвертого рода — в то время мой сват Борис Булатович Баиров (я про него уж рассказывал). Он одним из первых наших родовичей попал в систему НКВД и там дал личную присягу на верность самому Феликсу Эдмундовичу. И за это, как человеку верному и ответственному, ему поручили пост руководителя совета профсоюзов Сибири и Дальнего Востока. А еще он командовал одним из «васильковых» полков, который как раз тогда преобразовали
