Российский флот на Дальнем Востоке, как реальная боевая сила, перестал существовать, в то же время армия бездействовала Замена нерешительного А. Н. Куропаткина после мукденского поражения генералом от инфантерии Н. П. Линевичем не изменила ход борьбы на суше. Линевич оказался не лучше: наши армии в Маньчжурии, имея значительное превосходство в силах над японцами, так и не перешли от обороны к наступлению.
Под влиянием Цусимы президент США Теодор Рузвельт обратился к Николаю II с письмом, где предполагал свое посредничество в мирных переговорах. На особом совещании, созванном императором для обсуждения дальнейших действий, только непреклонный генерал–адъютант Ф. В. Дубасов решительно высказался за продолжение войны в надежде на победу на суше. Но Николай II уже (правда, молча) сомневался в способности своих стратегов, как морских, так и сухопутных. И предложение Рузвельта было принято. Переговоры вскоре были доверены С. Ю. Витте, направленному в Соединенные Штаты. За цусимский погром поплатились своими постами августейший дядя Николая II (к огорчению царя) и адмирал Ф. К. Авелан, преданный монаршему забвению. Однако флот поплатился гораздо большим. Гекатомбы в виде бессмысленных человеческих жертв, принесенные флотом под Порт–Артуром и при Цусиме, не прошли даром, и восстание на лучшем черноморском броненосце «Князь Потемкин–Таврический» в июне 1905 г. стало только «первой ласточкой» в череде трагических событий во флоте в 1905–1906 гг. Многим офицерам — участникам войны с Японией, в том числе и ее героям, не довелось пережить матросского возмущения.
Надо отметить, что в конце мая 1905 г., когда «Князь Потемкин–Таврический» еще вполне мирно достраивался в Севастополе, император решил отметить верность долгу своих подданных, и в ответ на донесение Рожественского в Токио из Санкт–Петербурга полетела телеграмма: «От души благодарю вас и всех тех чинов эскадры, которые честно исполнили свой долг в бою, за самоотверженную службу России и Мне. Волею Всевышнего не суждено было увенчать ваш подвиг успехом, но беззаветным мужеством вашим Отечество всегда будет гордиться»[170]
Аналогичные телеграммы были посланы в Манилу адмиралу О. А. Энквисту и во Владивосток капитану 2–го ранга И. И. Чагину. Императорская благодарность пришлась весьма кстати и помогла Зиновию Петровичу преодолеть физические недуги. Хуже было Н. И. Небогатову, к которому вечером 14 мая перешло командование разбитой эскадрой, а на следующий день выпало рассчитываться за всю операцию. Телеграммы он не получил, а в Санкт–Петербурге для решения участи его и офицеров сдавшегося отряда была образована Особая комиссия из заслуженных адмиралов и офицеров.
Еще раньше, чем пришла высочайшая телеграмма, а именно 21 мая 1905 г., Зиновия Петровича в госпитале посетил адмирал Того Хейхатиро[171], отдавший должное храбрости русских моряков и выразивший свое сочувствие российскому командующему. Это событие, само по себе весьма примечательное, вряд ли вызвало у З. П. Рожественского особый подъем духа, он бы с удовольствием поменялся местами со своим счастливым соперником.
По воспоминанием В. И. Семенова, в японском плену адмирал и офицеры тяжело переживали очевидную радость японцев по поводу победы, одержанной с малыми потерями. Японцы потеряли при Цусиме 3 миноносца и 699 человек убитыми и ранеными. Остро чувствовалось в плену и «нетактичное» поведение противников, в том числе и по отношению к адмиралу, которого иногда ставили в общий строй без разбора.
Объективности ради надо признать, что японцы тогда стремились показать себя «цивилизованной нацией», и их отношение к военнопленным было весьма лояльным. Что же касается мелких обид, то «горе побежденным», ибо военное поражение неизбежно ведет к унижению достоинства его потерпевших.
С 23 июня 1905 г. поправлявшегося адмирала регулярно навещал верный В. И. Семенов, который до этого проходил мучительный курс лечения собственных ран. 12 июля Зиновию Петровичу сделали последнюю операцию — удалили кусок кости из черепа, проломленного японским осколком.
После операции выздоровление командующего уже не вызывало сомнений. Он стал подробнее писать жене, сообщил фамилии уцелевших офицеров штаба, закончив их перечень краткой фразой: «Всех прочих не стало». В июле Зиновий Петрович составил и первое достаточно подробное донесение о бое, которое представил в форме рапорта морскому министру.
Морским министром, объединившим в одном ответственном лице функции прежних генерал–адмирала и управляющего министерством, император назначил более чем знакомого Рожественскому вице–адмирала А. А. Бирилева. Накануне Цусимы в свете многочисленных просьб Зиновия Петровича именно Бирилев был назначен командующим флотом в Тихом океане и должен был принять под свою руку 2–ю Тихоокеанскую эскадру. Приехав по железной дороге во Владивосток, Алексей Алексеевич застал там только «Алмаз» и два эскадренных миноносца, не считая частично искалеченных крейсеров местного отряда.
Должность командующего флотом в очередной раз потеряла смысл, и А. А. Бирилев вернулся в Санкт–Петербург, где принял должность морского министра Ему и был адресован первый подробный рапорт З. П. Рожественского, изучение которого проясняет два важных обстоятельства. Во–первых, в рапорте начисто отсутствуют критические оценки техники и снабжения эскадры, которыми ранее были переполнены все строевые рапорты командующего. Это понятно — именно А. А. Бирилев возглавлял снаряжение кораблей на Балтике. Во–вторых, здесь Зиновий Петрович достаточно подробно объясняет мотивы своих решений, часть которых уже подвергалась критике в печати и среди пленных офицеров. Эти особенности рапорта позволяют сделать вывод о том, что в июле вице–адмирал З. П. Рожественский надеялся по возвращении в Россию получить возможность принять активное участие (или возглавить?) возрождение флота.
Свое мнение о важности такого участия и об особой ценности адмирала для России, основываясь, видимо, на известном постулате об «одном битом» и «двух небитых», привел В. И. Семенов на страницах «Расплаты». Так же, по мнению Владимира Ивановича, думали и другие пленные офицеры эскадры и даже нижние чины, которые «подбодряли себя мыслью, что «он» поправится и, вернувшись в Россию, «сделает»[172]. Как вскоре выяснилось, так все же думали далеко не все. Адмирала начали критиковать, и не только в России, но и в Японии (русские пленные). Очевидно, что только чрезмерно развитое самомнение позволяло Зиновию Петровичу думать о своем участии в будущем возрождении флота. Французский вице–адмирал Пьер–Шарль де Вильнев, который командовал союзным флотом при Трафальгаре (1805) и до последней возможности бился на своем «Бюсанторе» с англичанами, возвращаясь потом из английского плена, покончил жизнь самоубийством. Вильнева угнетала мысль о том, что он является косвенным виновником катастрофы, постигшей французский флот. Наш адмирал — З. П. Рожественский — думал в плену о дальнейшей службе. Что ж, Россия — не Франция, и отношение к своим побежденным соотечественникам у нас было иное. Что касается содержания июльского рапорта морскому министру, то в нем наиболее важным представляется следующее[См. Ogasavara N. Op. cit P. 384.]:
