Да, верно, не только плоть, но и душа его была истерзана,ибо он беспрестанно шептал что-то, с трудом шевеля сухими, бледными губами. Лехне мог разобрать ни слова в сем беззвучном шепоте, но по торжественности,трепетности этого изможденного лица он догадывался, что юноша истово, страстномолится даже в беспамятстве.
Чертами лица он был схож с западными украинцами – гуцулами,верховинцами; и понятно становилось, почему в его бреду, по упоминанию чумака,присутствовало слово «агнус», то есть «агнец» по-латыни, ведь среди жителейКарпат часто встречались приверженцы католической веры; однако каким же путемзабрел сюда, на восток, сей молодой монах? Но более всего донимало Лехалюбопытство, что означает клеймо на его левой руке, расположенное с внутреннейстороны, так близко к подмышке, что его было не просто заметить, даже если быстранник был обнажен? Лех заметил клеймо, лишь когда обмывал бесчувственноетело, и долго с недоумением разглядывал изображение креста в центрепричудливого венца, напоминающего папскую тиару.
Рисунок, видимо, нанесли уже давно: он напоминал старый, новполне отчетливый шрам.
Бог весть почему, но при виде сего клейма Леха пронзилатревога, а еще смутное отвращение, ибо в сем изображении он чувствовал некуюроковую и в то же время порочную тайну, тяготевшую над умирающим, а теперьволею судьбы прилипшую и к нему, Леху, словно чужая зараза.
Внезапно он пожалел, что так необдуманно дал согласие ходитьза незнакомцем, но тут же устыдился за такое немилосердие и, переносябессильное тело на покрытую ряднинкою солому, положил на обметанные губыпропитанную водою тряпицу. Внезапно незнакомый голос заставил его обернуться.
Больной монах сел и, не открывая глаз, простирая рукикуда-то ввысь, выкликал резким, сильным голосом: «Agnus Dei, qui tolli peccatamundi, dona [65]…» – но, обессилев, упал навзничь, вновьпогрузившись в беспамятство.
И Лех увидел, что Миленко, который то дремал, топробуждался, приподнялся на локте и расширенными черными глазами следит заумирающим, а на лице его – тревога и гадливость, словно бы перед ним вдругоказалась неведомая, но омерзительная и опасная тварь.
* * *
Монах умер не через три дня, а назавтра же, ввечеру, когдаЛех вместе с воротившимся из низовьев Десяткой сидели над засыпающим Днепром иприканчивали жбанчик горилки, которую умело гнал старый хуторянин, отчего его хатаславилась по всему Днепру как отменный шинок.
Когда Лех уходил на берег, монах в забытьи постанывал вуглу; воротился – глаза монаха уже были заложены двумя медными грошами, рукискрещены на груди; Миленко же, стоя на коленях, что-то неразборчиво бормоталпо-сербски. Наверное, молитву.
Ну что поделаешь? Монах помер, но другие живы! Вынесли телов тесные сенцы, выпили еще по чарке на помин его души да и улеглись спать посвоим углам.
Леху не спалось. Весь вчерашний и сегодняшний день, слушаянеумолчный, бессвязный бред больного, он по-прежнему ощущал – пусть смутно, неотдавая себе в том отчета, – присутствие некоей недоброй тайны,разгадывать которую, увы, у него не было никакой охоты. Судя по кряхтеньюДесятки и тяжким вздохам Миленко, друзьям тоже не спалось.
Наконец Десятка не выдержал и встал, зашарил в потемках,шепотом бранясь.
– Чего шукаешь, друже? – окликнул Лех негромко.
– А, и тебе невмоготу! – проворчал лоцман. –Словно бы воздух отравлен здесь! Ишь, надышал тут католик, насмердел! Одетьсяразве да пойти принести чертополоху? Может, уймется сила злая?
– Эй, Десятка, – усмехнулся Лех, ощущая, как от одноготолько этого сердитого, живого, отважного голоса унимаются все ночныестрахи, – не больно-то почтителен ты с божьим слугою! Что за разница тебе:православный то был монах чи католик? Верно служил он господу, а стало быть…
– Верно служил он господину своему, но то был не господьбог! – перебил его голос, раздавшийся из тьмы, и до того мрачен он был иглух, что Лех не сразу признал голос всегда веселого и приветливого побратимасвоего.
– Вот те на! – удивился Десятка, засветивший наконецогонек. – Монах и чтоб не господу служил? Кому же тогда?
– Кому? Да самому дьяволу! – выдохнул Миленкогорячечным шепотом. И на низком потолке скрестились три черные мятущиеся тенитрех рук, враз сотворивших крестное знамение.
– Ты, брат, не бредишь ли? – встревожился Лех.
И Миленко отвечал с горестным всхлипом:
– Ты прав! Желал бы я, чтобы все те видения минувшего, коименя и во сне и наяву преследуют, были только бредом, который можно исцелитьлечбою, постом и молитвою. Увы… Никогда не забыть мне того, что эти «агнцыбожии» творили в земле сербской! Они похитили двенадцатилетнюю дочь РистаСеменца и силой обратили ее в католичество. У бедной вдовы Георгия Черногорцаони под угрозой смерти купили двух его детей за несколько медных монет и увезлис собой. Они похитили жену Вука Елеозовича и повенчали ее насильно с католиком,так что у этой женщины оказалось два законных мужа. Она и ее первая семья,православная, принуждены были бросить дом и все нажитое и бежать из Ясеноваца,скрываясь от венценосцев. И это лишь самое малое, что они творили. Случалось,венценосцы врывались в кучи [66], отнимали у младых жен деце [67], ибо то были православные. Они насиловали жен на глазах умужей, а потом убивали… Вся вина жертв состояла в том, что они даже под страхомсмерти не желали отречься от веры отцов и принять чужие обряды!
– Полно! – выкрикнул Десятка. – Никогда не питал яприязни к долгогривым, но чтоб черноризец обагрил руки в крови…
– Руки у них по локоть в крови невинных сербов, ноги поколено в крови, ибо пешком они прошли то море крови, коим заливают православнуюСербь католики и мусульмане, убивая нас, ваших братьев, православные россияне!
Голос Миленко сорвался.
– Погоди. – Лех сел рядом, положил руку на дрожащееплечо друга. – При чем же тут наш монах? Или ты знал его ранее?
– Я знал не его, – не сразу собрался Миленко с силамиответить. – Других, подобных ему, знал я! Они называют себя «агнцы божии»,хотя вернее было бы назвать их волками сатаны.
– Так значит, «Agnus Dei…» – проговорил Лех.
