В том одиночестве, в котором Алексей внезапно оказалсявновь, ему необходимо было сохранить около себя хотя бы одного близкогочеловека, на дружбу, уважение и восхищение которого он мог полагаться. Толькотеперь он оценил, сколь много, оказывается, значила для него в свое времябезусловная, слепая преданность Николки Бутурлина. Ведь после трагическоговенчания слишком тяжек был груз вины, навалившийся на беспечные плечи молодогоИзмайлова, чтобы вынести этот груз в одиночку. А теперь, после страшнойпогибели Василя, ставшего для Леха и другом, и братом, и отцом, тяжесть налеглана него вновь. Здесь было все: и осознание глупости и беспечности своей, и вина– хотя, видит бог, его вины в том не было! – что именно Василь, а не онсделался первою жертвою ляхов. Но пущей тяжестью стало для него завещаниеВасиля! Нет, чтобы отомстить Славку, Лех без раздумий жизнь положил бы, ноженитьба на Дарине… Уж слишком напоминала она Алексею Лисоньку, чтобы долгоглядеть на нее по-мужски, с вожделением. Хватит ему этих сестринскихпривязанностей! Но внутреннее благородство люто терзало его за эти стольпонятные и естественные сомнения: ведь Главач просил пред смертью! И Миленкобыл нужен Леху еще и для того, чтобы побуждать идти до конца туда, куда егонаправили последние слова Василя. Лех мечтал о выздоровлении Миленко как оспасении для собственной мятущейся души.
Однако он был еще слишком молод, а потому не успел убедитьсяна собственном опыте в истинности того, что пути господни неисповедимы. Случайк сему, впрочем, не замедлил представиться.
В тот день Миленко наконец-то почувствовал себя лучше. И Лехуслышал от него такое множество благодарственных слов, столь же бессвязных,сколь и прочувствованных, жарких, что жизнь показалась ему не такой ужбеспросветной. Господи, ведь впервые он сделал нечто достойное благодарности…благословения, а не проклятия!..
– Я был в долгу перед тобою, – неловко, смущеннопроговорил он. – А теперь вернул этот долг. Только и всего.
Конечно, об окончательном выздоровлении молодого сербиянинадумать было еще рано. Но нетерпение сжигало Леха! Вообще-то теперь он мог быоставить товарища на попечении двух стариков, обитавших в сем прибрежномхуторке, своеобразном становище плотовщиков на пути к Черному морю. Он мог бы…Однако Лех до сих пор не представлял себе, куда ему теперь направить своипоиски. Разыскивать ли Славка по всей Уманщине? Искать ли след отряда казаков,гнавших Вовка?
Миленко заснул, а Лех вышел из хаты, погруженный вразмышления.
Хатенка стояла на берегу Днепра и в то же время на обочинеБахмутского шляха, ведшего из Приазовья на северо-запад. Лех частенько видел насей утоптанной дороге, прорезавшей море степных трав, нескончаемые чумацкиекараваны: то с солью, то с вяленой рыбой, то с ладаном, лечебными снадобьями,винами, свинцом, оловом, то с иным редкостным товаром, в числе коего были ислухи да вести со всего света. Вот и теперь шли мимо чумаки – запыленные, внадвинутых на лоб брылях, в черных, противу вшей пропитанных дегтем сорочках,погоняя своих терпеливых волов да подталкивая тяжело груженные мажары, чтобусталой скотине полегче было.
– Дай бог здоровья! – поклонился Лех атаману чумацкойватаги, шедшему с переднею телегою.
Тот, бросив на молодого казака усталый взгляд, ответилбезразлично:
– Дай бог и вам!.. – И уже прошел было мимо, как вдруг,спохватившись, вернулся к Леху, не придерживая, однако, своих волов: еслистанет один, придется стать всему обозу. – Скажи, козаче, долго ль ты тутпростоишь постоем? – спросил проницательный чумак, мигом догадавшийся, чтоне из праздного любопытства прохлаждается на обочине бравый запорожец.
– А бес его знает, – чистосердечно призналсяЛех. – Как товарищ мой поздоровеет, так и поплетемся своею дорогою.
– Будь милосерд, козаче, – схватил его за локотьатаман. – Дозволь под твой пригляд оставить хворого. Чую, не довезем его,а для нас каждый день промедления опасен: боюсь, груз попортим!
«Что ж, у меня тут богадельня придорожная, что ль?!» – чутьне вспыхнул Лех, но, глянув в усталые, покрасневшие от дорожной пыли глазачумака, устыдился и пробормотал только:
– Что с ним?
– Чахотка! Дня три и догорит, бедолага.
Дня три? Дай бог, чтоб Миленко хоть через неделю был к путиспособен. Да и если даже господь продлит дни незнакомца, а казакам придет порав путь, можно будет оставить умирающего на попечении стариков-хуторян.
– Что ж, – пожал он плечами, – видно, судьбатакая. Давайте вашего недужного.
Атаман чумацкой ватаги стиснул его руку.
– Спаси Христос тебя, козаче, – молвил онласково. – Не тужи, верь: ничто спроста на свете не случается. Вышел ты насию дорогу, – знать, на то воля была божия, чтоб твой путь с путем этогонесчастного пресекся!
…Ведал ли сей неутомимый пешеходец, какие пророческие словаизрек сейчас ненароком, или были они нечаянным дуновением божественногооткровения?
Атаман кликнул двух своих сотоварищей, и, не замедляя ходаобоза, те сняли с мажары неподвижное тело и легко понесли его в хату.
Лех шел следом, донельзя озадаченный. Что понял он со словатамана? Что занедужил такой же, как он, – чумак. А в хату внесли худого,как спица, чернявого, совсем молодого парубка, облаченного в донельзяизодранную черную рясу.
Монах? Откуда здесь?..
На вопрос чумак лишь плечами пожал:
– Плелся обочь шляху, вовсе не в себе. Который день в бреду,чепуху несет: «Агнус, агнус…» И еще что-то не по-нашему. Католик, чи униат, ане то просто книжник. И все ж тварь божия! Да страданий, видно, много принял. Вчем только душа держится! Ничего я о нем не знаю, кроме того, что помрет оночень скоро. Схорони его по-христиански, кем бы ни был он, а тебе за то богвоздаст.
С этими словами многотерпеливый атаман чумацкой ватагипоклонился Леху в пояс и пустился догонять обоз, а молодой казак, тяжковздохнув, вновь обратился к заботам, ставшим ему уже привычными в последнеевремя, – к уходу за беспамятным больным.
Принеся свежей прохладной водицы, Лех стащил с несчастноговетхую рясу и, начав обмывать худое, пылающее в жару тело, даже присвистнулсквозь зубы: ох, много сей черноризец претерпел на пути своем!..
На шее его отпечаталась гнойная, воспаленная борозда:наверняка след от грубой веревочной петли, из чего Лех сделал вывод, что юношапобывал в ногайском или турецком плену; тело местами казалось мертвенно-чернымот множества синяков; еще свежие рубцы на спине показывали, сколько плетейпринял этот монах за неведомые провинности или стойкость в своей вере; ассадины на ребрах свидетельствовали, что он долгое время и сам истязал плотьсвою власяницею.
