— Не могу сказать, что он мне очень понравился, но какое это имеет значение? Немного приторный — не знаю, не могу объяснить. Но я очень рада тебя видеть. — Я подошла, поцеловала подругу и, не почувствовав обычного дружеского отклика с ее стороны, обеспокоенно спросила: — Джилл, у тебя все в порядке?
Ее глаза потускнели, румянец исчез.
— Да, конечно, — ответила она, проводя рукой по лбу. — Просто немного устала, вот и все.
— Саймон шлет тебе горячий привет. Я рада, что приехала без него: будет возможность поговорить.
Но если я ожидала чего-то большего, чем сугубо поверхностная болтовня, меня ждало разочарование. Джилл была рассеянна, скованна, и порой я подмечала у нее такой несчастный взгляд, что на память приходила женщина, сидевшая, уронив руки на руль, в машине возле станции метро «Холланд-парк», в тот памятный вечер, когда мы с Саскией возвращались со своего прощального ужина. Вечером мы пили джин с тоником, сидя у зажженного камина в ожидании Дэвида, и я спросила подругу: в чем дело? Но та лишь пробормотала что-то насчет бизнеса. Мои попытки выразить сочувствие вызвали протестующий жест.
— Честно говоря, для меня это не так уж важно, — призналась Джилл, подкладывая полено в огонь. Теперь движения ее стали старческими, от сияющего румянца не осталось и следа. Некрасиво шаркая ногами, она добрела обратно до кресла и тяжело опустилась в него. Она даже к джину едва притронулась.
— Джилл, что с тобой? — настойчиво спросила я, наклоняясь поближе.
Она с вымученной улыбкой сжала мне колено:
— Ох, прости меня. Я немного не в себе. Считай, что дело в избытке гормонов. — И печально улыбнулась: — Или в их недостатке.
— Это действительно все?
Она безнадежно махнула рукой:
— Да, уверена, что причина в этом. А еще в том, что Сидни Берни уходит, решил сменить место работы.
— Сидни? Брось, он же Меллорс, и останется с тобой навечно. — Она покачала головой. — Мне всегда казалось, что он тебя любит, — рассмеялась я, прикладываясь к стакану. — И я всегда питала большие надежды на то, что ваше свидание среди незабудок состоится. — Если я рассчитывала рассмешить Джилл, как она, бывало, смешила меня, то жестоко ошиблась.
— Это не повод для шуток, Маргарет, — сухо упрекнула Джилл.
Я уставилась в свой стакан, озадаченная и немного обиженная, но, разумеется, обиженная и вполовину не так горько, как она, — это я понимала. Неужели Джилл могла так расстроиться из-за того, что какой-то работник, пусть и прослуживший у нее очень долго, нашел себе другое место?
— Я всегда считала, что он — твоя главная опора. Почему он уходит? Денег мало или что?
— Ты чертовски права, он был моей главной опорой, — зло сказала она. — Все это знали. Именно поэтому его уход — гребаное предательство.
Чтобы Джилл так ругалась?! Лила слезы? Нет, это определенно гормоны. Сидни Берни был хорошим работником, но отнюдь не незаменимым — особенно при нынешнем уровне безработицы. Нет, такую реакцию наверняка вызывало что-то иное, в том числе, не исключено, и гормоны. Какая гадость эти гормоны. Мерзкие маленькие дряни — от них одни неприятности: бродят, бродят в организме, а потом — раз и уходят куда-то, словно беспечные дети, и уже никогда не возвращаются.
— А ты о ТЗГ не думала? — спросила я.
Джилл наконец горько, но все же засмеялась:
— Ты имеешь в виду «терапию путем замены головы»? — Встав из кресла, она носком толкнула полено, которое выкатилось за решетку, и снова ругнулась. Я взяла щипцы и водворила полено на место.
— Вот, возьми. — Сев на подлокотник ее кресла, я протянула ей почти нетронутый стакан. — Выпей. Это смягчит твое разъяренное сердце.
Она взяла стакан, но взгляд, вперившийся в огонь, был по-прежнему несчастным, и мыслями она витала где-то далеко.
— Как он мог так поступить? — простонала Джилл.
— Ну, вероятно, он объяснит это в заявлении об уходе.
— Что? — непонимающе переспросила она.
— Я о Сидни. Он был обязан заранее уведомить о своем уходе.
— Ах этот… — Джилл скорбно провела по лицу рукой. — Да на него-то мне плевать…
Теперь я уже совсем ничего не понимала, и, хотя прежде возвращение Дэвида с работы воспринималось нами как досадная помеха, сегодня я обрадовалась его появлению.
Наконец Джилл взяла себя в руки. Мы поужинали здесь же, у камина, каждый со своим подносом на коленях, поболтали о том о сем. Странно, но не Джилл, а именно Дэвид спросил меня о моей «любовной жизни», как он выразился, и я затарахтела о том, где мы побывали и что делали. Я надеялась, что мои россказни отвлекут Джилл от собственных невзгод, поэтому старалась сделать повествование как можно более забавным и романтическим, но она, сославшись на головную боль, рано собралась спать. И только уходя, по-настоящему сердечно обняла меня; это было больше похоже на последнее прощание, чем на простое пожелание спокойной ночи.
— Я постелила тебе в маленькой комнате, как раньше, — сказала она. — На этот раз тебе ведь не нужна двуспальная кровать.
«Уж не перешли ли мы с Оксфордом какие-нибудь границы?» — подумала я, уловив легкое раздражение в ее голосе. Мне стало неловко. Вскоре после этого я тоже удалилась в свою комнату. Но перед тем как мы с Дэвидом стали мыть посуду на кухне, он спросил, как я нашла Джилл.
— У нее гормоны играют, — ответила я. — По крайней мере она сама так думает.
Он вздохнул, как мне показалось, с облегчением и сказал:
— А, так, значит, в этом все дело…
Мне пришло в голову, что в некотором смысле я предаю весь женский пол. Вопрос о гормонах так легко оспорить, но я действительно не знала, что еще сказать. Дэвида мое предположение, похоже, успокоило, да, вероятно, оно было справедливым. Ничего другого, что могло заставить мою обычно предсказуемую подругу так расстроиться из-за пустяка вроде ухода Сидни Берни, я придумать не могла.
Лежа в постели, я попыталась читать, но в голове продолжали бродить всякие мысли. Мне хотелось обсудить все с Оксфордом — глупое в сложившихся обстоятельствах желание. Прежде у меня в первую очередь возникала потребность поговорить именно с Джилл. Я уверила себя, что утром все снова наладится, и, свернувшись калачиком, улыбнулась, довольная тем, что опять одна, в знакомой узкой кровати. Она принадлежала моему истинному, сокровенному миру, была частью моей личной биографии и не имела никакого отношения к тому временному союзу, который я сама себе организовала.
Когда я проснулась, комната была наполнена ярким солнечным светом — очень бодрящая картина посреди пасмурных зимних дней. Вскочив и приготовив себе чай, я тут же вернулась в кровать. Ритуал был мне хорошо знаком. Буду полеживать, попивая чаек, в какой-то момент появится Джилл в своем старом белом махровом халате с чашкой кофе в руке, пристроится рядышком и скажет: «Фу, как ты можешь пить эту гадость?» А потом мы начнем обсуждать все, что происходит в се и моей — а может, еще в чьей-нибудь — жизни, стараясь говорить шепотом, пока Дэвид не крикнет, что пора завтракать. И начнется день, в котором ничто не будет запланировано заранее, кроме разве что традиционного общего ужина. После отъезда детей дом притих — в прошлый свой приезд я этого не заметила, должно быть, потому, что мы с Оксфордом заполняли опустевшее пространство. Конечно, Джилл страшно тосковала о прежнем распорядке — о вымахавших подростках, сидящих вокруг кухонного стола, о телефонных звонках подружек Джайлза, о своих заполошных вопросах: «Ты будешь сегодня ужинать дома?» или «Когда ты вернешься?» Все изменилось, и гормоны тоже. «Вот видишь, Маргарет, — сказала я себе, — что же удивительного, что она пребывает в таком напряжении?»
