Лейтенанту Рамиресу было присвоено звание капитана. Совесть его была спокойна, но тут ему стало известно, что по южным дорогам страны в поисках убийцы своей сестры бродит голодный, одетый в лохмотья гигант с блуждающим взглядом. На него никто не обращал внимания: говорили, что он сумасшедший. Но офицер сразу понял, что ему грозит опасность, — и потерял сон. Не будет ему покоя, пока жив Праделио Ранкилео.
Вдалеке от столицы, из своего провинциального гарнизона Густаво Моранте по-прежнему внимательно следил за ходом событий, был в курсе всех дел и приводил в исполнение свой план. Убедившись в незаконности режима, он стал тайно делиться своими соображениями с товарищами по оружию. Поняв, что диктатура не временный этап на отрезке развития страны, а причина и следствие на пути несправедливости, он расстался со своими иллюзиями. Густаво больше не мог выносить репрессивной машины, которой верно служил, только и думая об интересах родины. В отличие от того, чему его учили на офицерских курсах, террор совсем не способствовал установлению порядка, а лишь сеял ненависть, которая неизбежно вела к еще большему насилию. За годы военной службы он хорошо узнал институт власти и решил использовать эти знания для свержения Генерала. Он считал, что эта задача по плечу молодым офицерам. Он верил, что не только он обуреваем подобными сомнениями; экономические неудачи, возросшее социальное неравенство, жестокость системы и коррумпированность высших должностных лиц заставляли задуматься и других военных. Он был убежден: есть еще офицеры, страстно желающие восстановить оскверненный образ Вооруженных Сил и вытащить их из этой пропасти, куда они попали. Менее смелый и страстный, чем Моранте, человек, быть может, и добился бы поставленной цели, но Густаво, повинуясь порыву, действовал так поспешно, что допустил грубейшую ошибку — недооценил службу разведки, о вездесущих щупальцах которой хорошо знал. Он был арестован и прожил после этого семьдесят два часа Даже самым изощренным дознавателям не удалось заставить его выдать имена его товарищей, участвовавших в подготовке восстания. Он был разжалован, а его труп, в назидание другим, на рассвете был символически расстрелян в спину. Несмотря на принятые меры предосторожности, об этой истории пошли слухи. Когда Франсиско Леаль узнал о случившемся, он почувствовал уважение к Жениху Смерти. Если в рядах армии есть такие, как он, то надежда еще остается. Не всегда можно будет контролировать подготовку к восстанию, она будет шириться и множиться в казармах до тех пор, пока на подавление бунта не хватит пуль. Тогда солдаты присоединятся к вышедшим на улицы людям, и из разделенной боли и побежденного насилия может возникнуть новая родина.
— Все это лишь мечты, сынок! Хоть и есть такие военные, как Моранте, Вооруженные Силы по своей сути не меняются. Милитаризм и так нанес человечеству чрезмерный вред. Он должен быть уничтожен, — возразил профессор Леаль.
Ирэне Бельтран наконец была в состоянии передвигаться. Хосе Леаль достал поддельные паспорта для нее и Франсиско: на них были наклеены фотографии с их новой внешностью. Их невозможно было узнать. У нее были короткие крашеные волосы и контактные линзы, изменившие цвет глаз, у Франсиско густые усы и очки. Сначала они часто поглядывали друг на друга, стараясь узнать самих себя, но вскоре привыкли к этому маскараду и забыли, как выглядели лица, в которые они были влюблены. Однажды Франсиско с удивлением поймал себя на том, что пытается вспомнить столь очаровавший его цвет волос Ирэне. Настала пора покинуть знакомый мир и стать частичкой этой бесконечной, не знающей покоя волны: волны сосланных, эмигрантов, изгнанников, беженцев.
Накануне отъезда проститься с беглецами пришла чета Леалей. Закрывшись на несколько часов в кухне, Марио колдовал над ужином, не позволяя никому вмешиваться. Как мог, он старался приглушить разразившуюся трагедию, украсил стол цветами и фруктами и постелил лучшую скатерть. Он выбрал ненавязчивую музыку, зажег свечи, поставил вино охлаждаться, изображая праздничное настроение, от которого на самом деле был весьма далек. Но было невозможно не коснуться темы близкого расставания и тех опасностей, которые подстерегают молодую пару, стоит им только переступить порог своего убежища.
— Когда перейдете границу, дети, поезжайте в наш дом в Теруэле, — всем на удивление заявила Хильда Леаль: ведь все думали, что воспоминание о доме, как и многое другое, амнезия стерла из ее памяти.
Но она ничего не забыла. Она рассказала о горном массиве Альбаррасин,[60]нависающем в сумерках громадной тенью, похожем на горы, у подножия которых простиралась их приемная родина; об оголенной и скорбной извивающейся лозе виноградников в зимнюю пору, берегущих соки для бурного созревания летом; о небогатых растительностью крутых склонах холмов, огороженных горами, о доме, который она оставила, чтобы уйти с мужем на войну: добротной постройке из необработанного камня, дерева и черепицы, с маленькими, забранными железными решетками окнами, высокой трубой, которую украшали два замурованных в камень блюда мавританской керамики, словно глаза, что глядят через годы. Она четко помнила, как пахли дрова, когда по вечерам разводили огонь, помнила аромат жасмина и мяты под окном, свежесть колодезной воды, сундук с постельным бельем, шерстяные одеяла на кроватях. Потом она надолго умолкла, словно ее душа переселилась в тот старый дом.
— Дом все еще наш. Он ждет вас, — заключила она, стерев своими словами прошедшее время и расстояние.
Франсиско задумался о причудливой судьбе, заставившей его родителей покинуть родные места и отправиться в изгнание, а теперь, через столько лет, та же самая судьба настигает и его. Он представил себе, как открывает двери дома, который его мать почти полвека назад точно так же закрыла, и ему показалось, что они ходят по кругу. Отец угадал его мысли и заговорил о том, что означало для них тогда бросить родину и уехать в поисках новой жизни: сколько мужества им потребовалось для того, чтобы переносить страдания, падать и, собрав все силы, снова подниматься, еще раз, и еще тысячу раз, чтобы приспособиться и выжить среди чужих. Где бы Леали ни оказались, они всегда устраивались прочно и основательно, даже если это было на неделю или на месяц: ничто так не подрывает силу духа, как что-либо временное.
— У вас будет только настоящее. Не тратьте силы на оплакивание вчерашнего дня или на мечты о завтрашнем. Ностальгия опустошает и уничтожает, это порок изгнанников. Вы должны устраиваться словно навсегда, нужно иметь чувство постоянства, — заключил профессор Леаль, и его сын вспомнил, что то же самое ему говорила старая актриса.
Профессор отвел Франсиско в сторону. Взволнованно обнял сына: глаза его погрустнели, он дрожал. Вынув из кармана какой-то небольшой предмет, он смущенно протянул его сыну: это была логарифмическая линейка, его единственное сокровище, — знак его беззащитности и горечи расставания.
— Это только на память, сынок. В жизненных расчетах она не годится, — хрипло сказал он.
Он на самом деле чувствовал, что это так. В конце долгого жизненного пути профессор понял никчемность своих расчетов. Он никогда не думал, что однажды один его сын окажется в могиле другой — в изгнании, внуки — в забытом Богом селе, а Хосе, оставшийся рядом с ними, подвергнется опасности, попав на примету Политической полиции. Вспомнив стариков, обитающих в «Божьей воле», Франсиско наклонился и поцеловал отца в лоб, чтобы горячим сыновним поцелуем приглушить роковое предчувствие, что родители умрут в одиночестве.
