предрассветном тумане, толпились иностранные туристы. Впрочем, немногочисленные.
Наряду с мужскими телами я заметила два женских – в стороне, у подножия лестницы; со связанными на груди руками. Их готовили к сати: древнему, но дошедшему до наших дней ритуалу, когда тело жены, еще вчера полное неоправданных надежд и вполне оправданных страхов, сжигают вместе с умершим или погибшим мужем.
Пока я с грустью и невольным сочувствием рассматривала вдов, на пустынном берегу поднялась лихорадочная суета. Добровольные помощники – от всех прочих их отличали быстрота и ловкость, – действуя небольшими, но слаженными группами, подхватывали носилки с телами умерших. Их водружали на специальные помосты, возведенные над каждым разложенным на берегу костром.
От мысли, что окажусь свидетелем жестокого, пришедшего из тьмы веков ритуала, мне стало не по себе. Утешаясь тем, что моей вины в этом нет, да и какое мне дело до чужих, бессмысленных и беспощадных, традиций, – я готовила себя к феерическому зрелищу.
Костры, однако, занимались неохотно. Дым, едкий и удушливый, сочился слабыми струйками, понемногу заволакивая пустое пространство между священным берегом и мной. Быть может, поэтому я не сразу распознала вопиющую, на мой неискушенный взгляд, несправедливость. Она заключалась в том, что одним позволяют сгореть дотла, другим же – частично. Их, полуобгорелых, стаскивали с тлеющих помостов и бросали в величавые воды Ганга. Не найдя сколько-нибудь разумного объяснения, я остановилась на самом, как мне подумалось, правдоподобном: те, кого сжигают дотла, – единожды рожденные; в то время как другие, изуродованные, должны возродиться. Уж не знаю, как и когда.
То скрываясь под мутными, неспешными водами, то выныривая на поверхность, они плыли по течению, демонстрируя иностранным зевакам свои обгорелые конечности, вернее, то, что от них осталось – обугленные культи́. Больше не в силах это наблюдать, я отвела взгляд.
Между тем ужасающее зрелище осталось далеко позади.
Покачивая крыльями, наш самолет летел над пустыней.
Я ждала, что там, внизу, возникнут – словно выступят из предрассветной песчаной дымки – парные статуи Карнакского храма.
Каково же было мое изумление, когда вместо Тутмоса III и Хатшепсут, супруги великого бога Амона, я увидела их бесформенные обломки. Разрушенные чьими-то варварскими руками, они лежали на выжженном – столь же безжалостным, сколь и равнодушным солнцем – песке. Зыбучий песок пустыни разбудил во мне горестное, запоздалое чувство раскаяния: словно это я не сумела преградить дорогу вконец распоясавшимся варварам. Пользуясь моим попустительством, они разделались с каменными фигурами, лишив их – а значит, и меня – надежды на будущее.
Сознавая, что дело моей жизни проиграно, я поспешила покинуть прóклятое место – со скоростью неприкаянной души.
В моем списке отложенных напоследок планов оставался один – последний пункт: некогда великая и могучая цивилизация Наска, простирающаяся на десятки тысяч километров, испещренных загадочными линиями (местами сплошными, местами прерывистыми) и символическими изображениями некогда живых существ – птиц, обезьян и насекомых, легко различимыми с борта самолета: своего рода астрономический календарь; тусклое зеркало, отражение звездного неба.
Хочешь рассмешить бога, расскажи ему о своих планах – словно в развитие этой мысли, я услышала надсадный шум двигателей, свидетельствовавший о том, что мы опять набираем высоту.
Кто бы ни восседал за штурвалом нашего воздушного лайнера, его действия не поддавались здравому объяснению. Казалось бы, чего проще: препоручи функцию управления автопилоту, надежному, как всякая исправная техника, и наслаждайся красотами неба, подернутого уплывающими за далекий горизонт облаками – перистыми или, напротив, кучевыми, величиной со снежную гору. Предположим, опытному пилоту, имеющему за плечами десятки тысяч часов налета, прискучили такого рода наслаждения; или его подвела привычка держать все происходящее под неусыпным личным контролем; или, еще одно предположение, хочет нагнать на меня страху… Как бы то ни было, нас швыряло из стороны в сторону, временами бросая в воздушные ямы, глубокие, как подвалы сна. И такие же опасные, чреватые тем, что мы уйдем в штопор, из которого уже никогда не выйдем.
Понемногу привыкая к воздушным выкрутасам, я упорно смотрела вниз, где с минуту на минуту должно возникнуть гигантское плато, испещренное загадочными геоглифами – следами исчезнувшей цивилизации, от которой остались только контурные линии. Да и те покрыты вековой пылью.
Как ни вглядывалась, ничего даже смутно похожего я не разглядела.
Внизу, сколько хватало глаз, ползли кучевые облака – огромные, точно ледяные торосы, они наползали друг на друга, ежесекундно грозя обрушиться и погрести под собой города и села, поля и пустыри, железные и черепичные крыши, столичные и провинциальные театры, прославленные университеты и ничем не зарекомендовавшие себя общеобразовательные школы, публичные и районные библиотеки, древние храмы и ночные клубы, билборды и баннеры, спортивные площадки и торговые площади, промышленные зоны и мрачные здания тюрем, параллелепипеды фабрик и заводов, построенные вдоль железных и шоссейных дорог на въезде в города, – образы еще никем не разрушенной жизни. Я вбирала их в себя, как сухая земля впитывает дождевую воду, чтобы наполнить кладовые обезвоженной памяти, где они сохранятся целыми и невредимыми до каких-нибудь лучших, в сравнении с нашими, времен.
Занятая своими переживаниями, я выпустила из виду моих мучителей.
Несмотря на чудовищную болтанку, они разглядывали меня с растущим любопытством, как злые дети, разглядывают угодившего в силок слабеющего зверка.
По одинаково хмурому выражению их лиц можно было понять, что они не только не одобряют хода моих мыслей, так и норовящих вильнуть в невыгодную для них сторону, но и сделают все от них зависящее, чтобы этому воспрепятствовать. Пресечь на корню.
«Не кажется ли тебе, – долговязый обращается к коротышке, – что эта странная женщина хочет изъять себя из пространственно-временного континуума?»
Тот испуганно ежится, словно это не меня, а его подловили на преступном желании: куда-нибудь, пока не поздно, свалить. Отводя от себя, быть может, обоснованные подозрения, он отчаянно сучит ножками. На гладком лобике проступают увесистые капли пота. Делая вид, будто взмок от жары, он стирает их дрожащей рукой.
«Так вот, – продолжает долговязый, – этого мы ей не позволим».
Расценив веские слова как намек на помилование, коротыш восторженно кивает.
«Постой, – спохватывается долговязый, – а не слишком ли мы торопимся, представление только начинается, впереди таки́е спецэффекты».
«Ага, прям дух захватывает», – вторит короткий.
«А с другой стороны, – долговязый задумчиво прищуривается, – не пора ли ускорить ход событий».
«Отчего бы не ускорить, можно и ускорить», – услужливо бормочет короткий.
Скупо усмехнувшись, долговязый подает знак своей костлявой, как сама смерть, рукой.
Передо мной, словно мановением волшебной палочки, возникает невысокая кряжистая фигура. По характерной синей куртке (она выбивается из-под белого, небрежно наброшенного ему на плечи халата) я опознаю почтовика
