мы оба это понимали.
Генерал де Бурмон вызвал к себе генерала Юло, командовавшего первой бригадой, чтобы я сдал ему штабные дела. Мы втроем проговорили всю ночь. Это было еще до сражения при Линьи. Граф де Бурмон говорил, что одержанные нами успехи приведут к установлению во Франции кровавого деспотизма, который погубит наше отечество, он не хотел этому способствовать. А генерал Юло отвечал ему, что понимает его чувства, однако видит свой долг в ином – остаться с доверенными ему людьми. Еще он сказал, что, возможно, один из нас заблуждается, но без злого умысла.
Мы уехали еще до рассвета. Когда показались прусские аванпосты, генерал де Бурмон отпустил конвой, и с нами остались только четыре офицера, которые тоже отказались подписаться под Дополнительным актом. Мы поклялись друг другу не говорить пруссакам ни слова о том, что касается французской армии…
Клуэ допил свой стакан залпом и перелил в него остатки вина из стоявшей рядом бутылки. У Альфреда вдруг пересохло во рту, он сделал большой глоток из своей кружки.
– Нас больше двенадцати часов перегоняли с поста на пост до самой главной квартиры Блюхера, – снова заговорил полковник. – Пруссаки решили, что мы хотим перебежать на их сторону. Что я! Израненный под Лютценом и Денневицем!.. Я знал, что это будет тяжело. Желаю вам никогда не испытать ничего подобного – стоять посреди врагов и… Они никак не могли взять в толк, что мы просим всего лишь пропустить нас через их линии, чтобы примкнуть к нашему королю. Блюхер не пожелал разговаривать с генералом де Бурмоном. Ему указали, что генерал носит белую кокарду, он раскричался: «Какое мне дело до кокарды! Фетюк всегда фетюк!» Я рад, что его тогда разбили.
– Генерал Жерар был тяжело ранен при Вавре, – брякнул Альфред.
Лицо полковника искривилось, как от боли.
– Ранен? Вы точно знаете?
– Я видел в бюллетене… Пулей в грудь навылет…
Клуэ встал и, не простившись, пошел к выходу.
Глава двадцать вторая. Агония надежды
Что это?! Все фуры, проехавшие мимо окон за последние два часа, теперь возвращались обратно! Лошадей пустили рысью, солдаты бежали рядом… Неужто это правда – французы снова наступают? Вчера говорили, что они в девяти милях отсюда…
– Что там случилось, Магдалена?
Боже мой, что станется с Уильямом? Он двух шагов сделать не может!
– Я сейчас узнаю!
Джозеф вышел на улицу, а Магдалена нарочно высунулась в окно, чтобы в него никто не мог заглянуть и увидеть Уильяма. Тра-та-та-та, топ-топ-топ, тра-та-та-та… Вернулся Джозеф: ложная тревога! Просто часть обоза отправили не той дорогой, теперь приходится догонять своих.
Солнце стояло высоко, был девятый час утра. За Джеймсом Пауэллом уже послали (один крестьянин, ехавший на телеге в Брен-л’Аллё, знал его и согласился передать, что его ждут), но он всё не шел. Магдалена решила приставить пиявок сама.
Три уже присосались, когда пришел Пауэлл. Магдалена уступила ему место, но у аптекаря что-то плохо получалось: пиявки сразу отваливались. Магдалена кольнула бок Уильяма булавкой, очередная склизкая бурая тварь с продольными полосками оливкового цвета жадно присосалась к ранке с выступившей капелькой крови.
– Вы действуете не хуже больничной сиделки! – похвалил ее Пауэлл. И добавил извиняющимся тоном: – Меня руки не слушаются, со времени сражения поспать удается едва ли час за ночь.
– Господи, что же вы сразу не сказали! Прилягте на моей кровати в другой комнате. И мы больше не будем посылать за вами по всякому поводу.
– По крайней мере, пиявок вы ставите мастерски, леди де Ланси. Я буду вам очень обязан, если вы возьмете это на себя.
Магдалена приладила еще одну.
– Ты из тщеславия мучаешь своего несчастного мужа этими животными, – шутливо пожаловался Уильям.
На его лиловом боку скрючились девять жадноротых червей, разбухая на глазах. Когда они, наконец, отвалились, Пауэлл перевязал пациента чистой тканью, стянув кровоточащий бок, и воспользовался предложением Магдалены. Но едва он улегся, как явился доктор Хьюм – шумный жизнерадостный шотландец, личный хирург герцога Веллингтона. Его визит продлился не больше десяти минут: доктор спешил в Брюссель; Магдалена так и не узнала от него ничего положительного о состоянии Уильяма и была раздосадована его неуместной веселостью.
– Возможно, нам обоим повезло, – сказал Уильям, слегка сжав ее руку.
Она посмотрела на него, ожидая объяснений.
– Даже если я полностью поправлюсь, я ни за что не вернусь на службу. Никто не заставит меня это сделать, мы будем спокойно жить дома до конца своих дней.
О да! Увиденного из окна кареты хватило, чтобы постичь весь ужас творившегося на поле боя. Раньше, даже в Антверпене, когда был слышен грохот канонады, «сражение» представлялось Магдалене величественно красивым, как на картинках из книжек: рыцари скачут на лошадях, солдаты палят из ружей, знамена развеваются… Кровь, боль, страшные увечья – всё это не приходило ей в голову, но отныне, наученная опытом, она не сможет думать о войне иначе. Разве получится у нее теперь целый день высидеть в комнате в ожидании письма от Уильяма, зная, что он в любую минуту может упасть, истекая кровью, с рассеченной головой, выбитым глазом, раздробленной рукой или ногой? Нет, нет, нет, даже герцог Веллингтон, навестив полковника де Ланси, сказал ему, что не хотел бы побывать в другом сражении – смотреть, как храбрецы калечат и убивают друг друга, – а уж они с Уильямом ни за что больше не пройдут через это испытание. С него хватит. Пусть лучше отец приобщит его к геологии и химии. А может, он захочет заниматься хозяйством. Деревенская скука предпочтительнее «бурления жизни» на грани со смертью.
Как назло, к Уильяму продолжали приходить товарищи, беспокоя излишне бодрыми голосами, напускным оптимизмом и в особенности рассказами о разных случаях во время сражения. Уильям не принимал участия в общем разговоре, его не интересовали новости о продвижении армии, и Магдалена наконец научилась выпроваживать гостей, не боясь показаться невежливой. Вдвоем им было хорошо, тихо, покойно – даже несмотря на бесконечное движение по дороге и мельтешение людей за окнами. Они молчали или разговаривали друг с другом о всяких пустяках. Наедине с женой Уильям
