Неужели они сожгли их заживо?
Не глядя на меня, он протянул руку и положил ее мне на колено.
— Может, уже некого было сжигать, — сказал он неуверенно, — может, они умерли до того, как…
— Если бы они были еще живы, они наверняка сопротивлялись бы, — перебила я, не потому, что была в этом уверена, а потому, что мне очень хотелось в это поверить, — кто-нибудь бы выбежал из дома, мы бы увидели хотя бы кого-нибудь…
— Аня, не смотри направо, — вдруг быстро сказал он, и с заднего сиденья раздался странный звук — это Мишка резко втянул в себя воздух, и я тут же посмотрела — я просто не могла не посмотреть, и прежде, чем зажмуриться и закрыть глаза руками, я поняла — они были живы, может быть, не все, хорошо бы, если не все, но некоторые из них точно были еще живы, когда все это случилось.
— Поехали отсюда поскорее, — сказала я, не открывая глаз. — Сережа, поехали, пожалуйста.
Как только деревня осталась позади, замыкающий пикап неожиданно остановился, пассажирская дверь распахнулась, и на улицу выскочила Наташа, как была, без куртки, и ее вырвало прямо под колеса машины. Не говоря ни слова, мы тоже остановились и ждали, пока она, разогнувшись и отвернув лицо, дышала морозным воздухом, и двинулись с места только после того, как она вернулась в машину.
— Предупреди меня, когда будет следующая деревня, — попросила я Сережу, — я не хочу больше на это смотреть.
Он кивнул.
«Зачищенных» деревень, таких же, как та, первая, по этой дороге оказалось еще две, и пока мы двигались от одной к другой, я старалась смотреть только на спидометр, пытаясь определить, когда же закончатся эти зловещие тридцать километров от города, который в безуспешной попытке спастись сначала истребил все живое вокруг себя, а после погиб и сам; когда же эти тридцать километров закончились, вместе с ними кончилась и колея, позволявшая нам двигаться относительно быстро.
— Медленно едем, — сказал папа — и это были первые слова с момента, как мы выехали из первой сожженной деревни, — топливо спалим, надо бы Лендкрузер вперед выпустить, Сережа, притормози-ка.
Мы остановились, и папа, выйдя из машины, направился к Лендкрузеру. Пользуясь передышкой, все мы, кроме Лени, тоже вышли на мороз — вокруг было пусто, снежно и безопасно.
— Я же без рации, — возражала Марина встревоженным, тонким голосом, — давайте лучше пикап вперед выпустим, он тоже тяжелый.
— Ты пойми, — говорил ей папа терпеливо, — твой Лендкрузер под три тонны весит, Мазда полегче, а потом, у них же прицеп, по такой дороге с прицепом они первые не пройдут.
— Ну, тогда давайте их прицеп на нас перевесим, — неуверенно предложила она, — или рацию снимите с кого-нибудь и отдайте нам.
— Прицеп перецеплять не дам, — сказал Андрей решительно, — ищи вас потом с нашим прицепом.
— Что ты хочешь сказать? — вскинулась Марина немедленно, и папа, встав между ними, примирительно поднял руки:
— Так, все, ладно, делаем так — я снимаю рацию с Витары и ставлю на Лендкрузер. Пока светло, поедешь ты, а как стемнеет — я посажу Ирку за руль и сяду к тебе, в темноте ты одна не справишься. Наша главная задача сейчас — ехать побыстрее, на такой низкой скорости мы без топлива останемся даже раньше, чем предполагали.
— Наша главная задача, — сказал Андрей неожиданно тихим голосом, глядя себе под ноги, — это найти еще топлива. Мы же на Всеволожск ехали с Наташкой, у меня всего треть бака осталась, и прицеп этот тяжеленный, я с такой загрузкой даже до Кириллова не дотяну. Может, отольете мне немного из запасов?
— Нет никаких запасов уже, — мрачно сказал папа, — тебе Серега разве не сказал? Топлива больше нет. Мы перерыли весь поселок — и ничего не нашли, только полупустую канистру с бензином для Витары. Вряд ли это хороший бензин, но выбирать не приходится, а вот дизель — весь, какой есть, уже в баках. Мы можем слить тебе каждый литров по десять, но это значит, что теперь мы все вместе сможем проехать еще от силы километров двести и, если до тех пор топливо не найдем — там и останемся.
Безусловно, я знала, что это произойдет, думала я, пока мы скользили по пробитой тяжелым Лендкрузером колее — онемевшая Витара шла теперь перед нами, сразу за Лендкрузером, а пикап, облегчивший наши баки на двадцать литров топлива, по-прежнему ехал последним — мы все знали, что топлива до озера не хватит, но почему никто не сказал мне, что его осталось так мало? Разве все мы — и женщины, и дети — не имели права знать, принимая решение уехать из этого дачного поселка, что, если мы не найдем топлива в течение сегодняшнего дня, двигатели наших машин один за другим зачихают и умолкнут, и мы останемся умирать от холода посреди этой чужой, оледенелой, безлюдной земли? Разве мы согласились бы на это, если бы они нам рассказали? Надо было оставаться, если бы мы знали, мы бы обязательно остались, город все равно уже умер, и вокруг него нет больше ни одной живой деревни, ну сколько еще беженцев могли бы мы там встретить — пять человек? Десять? Что такого страшного могли они нам сделать — кроме того, чтобы умереть от голода у нас на глазах? Неужели это лучше, чем то, что нам предстоит теперь, я бы ни за что не согласилась, я бы не позволила им уехать, увезти Мишку, я бы ни за что им не позволила.
— Малыш, — сказал Сережа негромко, и рука его снова опустилась мне на колено.
— Не трогай меня, — сказала я сквозь зубы. Я даже не могла взглянуть на него, как ты мог, как ты мог решить за меня, за своего сына, за моего, как ты посмел принять такое решение один, а ведь она даже не знает, она не слышала, а теперь она едет в немой Витаре, и я даже не могу сказать ей, что они с нами сделали. Дай мне микрофон. — От волнения я нажала не на ту кнопку и сначала проговорила в пустоту, но потом разобралась и повторила, и в рации щелкнуло — они все меня услышали, все,
