найти, только если я покину каменные здания и мощеные улицы.
Я начала с небольших холмов над городом, вдоль которых тянулись маленькие участки обработанной земли, потому что с этого маршрута всегда начинались наши прогулки с Саро. Цикады уже устроились на своих постах среди миндальных деревьев. Природа здесь была роскошной. Она создала какое-то особое внутреннее спокойствие, которое я не могла найти в Лос-Анджелесе – там я всегда пребывала в движении. Сейчас я могла замедлиться, могла просто быть. Слушая оркестр цикад, я почувствовала запах жасмина. Я повернулась лицом к ветру, чтобы увидеть земли, простиравшиеся до голубого моря.
Я не видела ничего наподобие этого в Лос-Анджелесе. Над ним всегда висел смог, отделяющий жизнь, которую мы вели, от открытого неба. Я передвигалась по урбанизированным линиям, не поднимая взгляда, даже не глядя по сторонам. И тем не менее иногда такие виды мне попадались. Когда я ехала из Пасадены в Силвер-Лейк, мне было видно небо, которое тянулось в сторону океана – узкий, мимолетный вид, потому что я двигалась по автомагистралям и улицам.
С каждым поворотом мое восхождение становилось все более крутым, Алиминуса за спиной уменьшалась. Море выскочило передо мной, словно мы играли в прятки, когда я добралась до первого ровного плато. Затем Средиземноморье предстало передо мной во всем своем облике. Я остановилась как вкопанная, глядя во все стороны и не желая упустить ни одной детали пейзажа. С этой точки он был весь покрыт возделанными участками земли, которые, в зависимости от сезона, дарили томаты, артишоки, бобы, перец, баклажаны, цукини, чеснок, картофель, латук, свеклу, фенхель, зимнюю зелень, лекарственную ромашку, орегано, базилик. Оливковые, инжирные, миндальные, персиковые и абрикосовые деревья составляли мне компанию. Каждый вдох очищал мою душу. Глядя на эти земли, я не чувствовала внутреннего раскола, слишком глубокого или широкого для того, чтобы я не смогла его преодолеть.
Там, на окраине города, моя lutto – скорбь, которую я носила с собой незримо для всех остальных, – была свободнее. Мне не нужно было так крепко ее удерживать. Я знала, что не потеряю ее на этих просторах. И мне было приятно осознавать, что я также не потеряю там Саро. Здесь присутствовали город, история, культура, которые давали уверенность в том, что этого не случится. Саро не мог быть забытым здесь, и это позволяло моему все еще скорбящему сердцу дышать глубже. В какой-то мере я ощущала здесь его сердцебиение, пульсирующее в магии этого момента, словно оно ждало, пока я приду сюда, в наше тихое уединенное место в этом вечно спешащем мире. В сицилийском есть выражение: «Темнее, чем в полночь, быть не может». Жизнь в отдельные дни, более года назад, по-прежнему казалась постоянно присутствующей полуночью. Но пока я гуляла, мне захотелось направиться вперед, в сторону того слабого света, который был мне дан, – света летнего сицилийского солнца. Мне хотелось стоять под ним голой.
Через час я спустилась обратно в город и обнаружила на втором этаже Нонну, занятую глажкой, чего она никогда не делала в это время дня.
– Я глажу ночные рубашки Эмануэлы. После ее недавней операции на бедре ей нужна помощь. Идем. Сюда. – Она провела меня из комнаты в другую, оставив спальные принадлежности своей кузины на гладильной доске. – Я хочу, чтобы ты посмотрела на это, – указала она на комод в своей спальне.
Сначала я не поняла, что происходит, когда она начала показывать мне содержимое ящиков своего комода. Затем все стало ясно.
В верхнем ящике были ночные рубашки – шесть штук без рукавов для смены летом, с цветочным принтом, ни разу не использованные. Она сказала мне, что они предназначены для того, когда или если – или и то и другое – ей придется лечь в больницу. Больницы в Италии (и на Сицилии) не обеспечивают бельем. Она приготовила количество, достаточное для того, чтобы пробыть в больнице шесть ночей подряд. Благодаря этому Франке не придется стирать и гладить их каждый день ее пребывания там.
Во втором ящике было то же самое содержимое, но для пребывания в больнице весной, когда ночи холоднее. В третьем и четвертом лежала одежда для зимней госпитализации. Там были одежда из флиса, шерстяные ночные рубашки, даже низ от пижамы – такое Нонна не носила никогда, но он шел в комплекте с флисовым набором, и, возможно, ей пришлось бы тоже надеть это, поскольку зимней ночью в больнице на морском побережье могло быть недостаточно тепло. В пятом ящике лежали пошитые вручную кружевные наволочки. Наволочками, как я поняла, больница также не обеспечивала.
Когда мы добрались до последнего, шестого, ящика, мне пришлось встать на колени на покрашенные вручную половицы, чтобы помочь ей открыть его. Он находился очень низко, и ей приходилось напрягать спину, чтобы дотянуться до него. Я услышала за окном, как едет на машине торговец фруктами по узкой улице – он кричал, предлагая нам купить самые сладкие дыни и самые нежные сливы. Мы его проигнорировали. Я заглянула в содержимое шестого ящика.
Там в одиночестве лежал единственный чистый пластиковый пакет для одежды. Внутри находилась одна сложенная белая в цветочек ночная рубашка.
– Возьми это, я покажу тебе, – сказала она.
Когда я потянулась за пакетом, я обратила внимание на маленькую деталь внутри под прозрачным пластиком. Поверх нетронутой сложенной ночной рубашки лежала фотография. Это была фотография ее и Джузеппе, моего свекра, сделанная пятнадцать или двадцать лет назад. На фото она стоит позади него и они оба улыбаются. На заднем плане я увидела стол с подарками. Оба они празднично одеты. Видимо, фотография была сделана на чьей-то свадьбе. Я передала ей пакет, и она положила его на верх комода. Медленно она достала фото, отложила его в сторону и вынула одежду: ночную рубашку, нижнее белье, чулки.
– Это для того, когда я умру.
Затем она погладила одежду, разровняла чулки и бережно положила их и фотографию обратно в пакет. Мне было велено вернуть все обратно в шестой ящик.
– У меня должно быть это все. Никто не хочет, чтобы в конце его жизни кто-нибудь сказал: «Ей не хватало даже на то, чтобы иметь свежую одежду в больнице и достойное одеяние для похорон».
Я сказала ей, что все поняла. Она пожала плечами так, словно, быть может, я поняла, а может быть, и нет, но, по крайней мере, теперь я об этом знала. Затем снова вмешался баритон торговца, возвращавшегося вверх по улице. Нонна восприняла это как знак, что пора вернуться к глажке
