завтра с утра отправимся в Осиную рощу. Так что будь любезен, Светозар, не опаздывай.
2
Сидя на следующий день в коляске, мягко катившейся в сторону Осиной рощи, Милосердое был задумчив и мрачен. Следственным производством по делу Навроцкого он был недоволен, так как даже поверхностное ознакомление с ним оставляло неблагоприятное впечатление.
Улики казались ему неубедительными, свидетельские показания — недостаточными.
— Вот ёжик стриженый! — сетовал он, опираясь руками на костяной набалдашник трости и хмуро поглядывая на Овечкина. — Стоит мне заболеть или уехать, как в отделении начинается чёрт-те что! Толком ничего сделать не могут, запутывают самые простые дела…
На попытки Овечкина протестовать Милосердов не обращал внимания и до самой Осиной рощи учил его уму-разуму. Впрочем, Овечкин, служа под началом одного из лучших петербургских следователей, готов был многое от него терпеть.
Прибыв на место, Милосердов сделал общий осмотр дачи, а затем приступил к деталям. Больше всего его интересовали фигурировавшие в деле пятна крови. И хотя после печального события уже прошло некоторое время, а помещение, несомненно, подвергалось уборке, в том числе и мытью полов, всё же ещё можно было надеяться обнаружить ускользнувшие от следствия детали. Платон Фомич, покряхтев, опустился на колени и начал осматривать пол, разглядывая подозрительные места через увеличительное стекло.
— Поди-ка посмотри, что это там за тренога стоит, — сказал он через некоторое время Овечкину, кивнув головой в дальний угол просторной комнаты, где под покрывалом стоял мольберт.
— Картина, Платон Фомич.
— Что за картина-то?
— Вроде как акварель, не масло.
— Да что на картине-то?
— Женщина.
— Ёжик стриженый! Что за женщина-то?
В голосе Милосердова послышалось раздражение.
— Откуда мне знать, Платон Фомич? Женщина и есть женщина.
— Ты, брат, как пентюхом был, так им и останешься, — прокряхтел Платон Фомич, поднимаясь с колен и запихивая увеличительное стекло в карман сюртука. — А ещё хочешь карьеру в сыскной полиции сделать!
Овечкин покраснел и надулся.
— Ладно, посмотрим, что здесь такое, — примирительно сказал Милосердое, подойдя к картине.
— Сдаётся мне, Платон Фомич, что это сама жертва, — очень уж похожа.
Милосердое вытянул шею и почти упёрся носом в картину.
— Медленно ты, Светозар, соображаешь! — сказал он, сравнивая фотографию Лотты с изображением девушки на картине. — Конечно, сама жертва! Капля в каплю! А где это она стоит и куда смотрит?
— Похоже, что у реки или у озера… и смотрит в воду.
— Вот именно. У озера… Смотрит в воду… Неплохо барышня рисовала, чёрт возьми! Ведь это она сама рисовала?
— Так точно, Платон Фомич. Она увлекалась живописью.
— Ну что ж, всё натурально… Весьма и весьма натурально…
Милосердое задумался и, сложив руки на груди, долго взирал на картину. Овечкин не мог понять, чем эта картина могла заслужить внимание патрона. Казалось бы, что может быть банальнее? Всё здесь понятно: женщина, сжимая в руке платочек, стоит на берегу и смотрит в воду. Даже если Шарлотта Янсон изобразила сама себя, что же здесь такого интересного? Так прошло довольно много времени, и Овечкину показалось, что его начальник просто заснул в этом неудобном положении. Ему и раньше приходилось наблюдать, как Милосердов клюёт носом за письменным столом, но вот спящим стоя он его ещё не видел. Он робко заглянул ему в лицо и невольно отшатнулся: в прищуренных глазах живо блестели бегающие по картине зрачки: Милосердов соображал.
— Ладно, Светозар, — сказал он наконец. — Кажется, мы здесь больше ничего не найдём. Поехали!
Они вышли из дома и направились к калитке по посыпанной мелким гравием дорожке.
— Ёжик стриженый! — вскричал вдруг Милосердов, да так, что Овечкин вздрогнул. — Совсем забыл!..
Он ринулся назад в дом, Овечкин — за ним. Наверху, в комнатах Лотты, Милосердов снова упал на колени и вытащил лупу.
— Видишь эти пятна крови?
— Ну да.
— Пол мыли?
— Мыли. Я хотел предупредить хозяев, чтобы не мыли, да не успел — отдраили всё. Но ещё раньше, до того, как Навроцкий телефонировал в полицию, пол вымыла его приходящая прислуга.
— Вот смотри… Там, еде с половиц слезла краска, пятна въелись так, что их нельзя было отмыть. А здесь несколько пятен идут цепочкой, но прерываются.
Милосердов поднялся с колен.
— Ты вот что… Дело твоё молодое, зрение у тебя получше, да и спина покрепче. Ползи-ка ты по коридору и по лестнице и каждый вершок тщательно проверь. Может, ещё где пятна найдёшь.
Милосердое протянул Овечкину лупу, и тот со вздохом, — поворчав, что, мол, в очках с такими толстыми стёклами зрение у него, конечно, получше, — опустился на четвереньки. Пока он ползал, Милосердое уселся в кресло и с аппетитом съел обязательное ежедневное яблоко, всегда готовое к употреблению в боковом кармане его сюртука.
— Кто яблоко в день съедает, тот хворобы не знает, — сказал он, старательно пережёвывая нежную мякоть.
Овечкин изобразил на лице неопределённую гримасу, означавшую, очевидно, улыбку. Ему вдруг жутко захотелось есть.
— Да пятна-то какие-то мелкие… — сказал он немного погодя. — Вот я был на деле мещанки Водовозовой, так там весь пол кровью, как потопом, залило, новые штиблеты перепачкал…
— Где пятна? — поднялся с кресла Милосердое.
— Да вот они. Нигде не было, а здесь, в конце коридора, снова появились.
— Ты раньше их, во время следствия, видел?
— Нет.
— Ёжик стриженый! Ползи дальше, проверь лестницу.
Овечкин послушно пополз. Попадавшиеся ему то там, то здесь пятна привели их в темный подвал с земляным полом.
— Господи! — побледнел Овечкин. — Неужели он её здесь закопал?
— Это перед тем, как утопить в Неве, что ли? Чудак ты, Светозар!
— А может, это и не она вовсе была — та, которую выловили из Невы?
— А как же Навроцкий её опознал?
— Ошибся, может быть…
— А бумажник? А шарф?
Овечкин молчал.
— Эх, Светозар! Ведь ты же сам следствие вёл. Навроцкий-то, может, и ошибся, а вот ты ошибаться не имеешь права.
В углу стояла лопата. Милосердов взял её и протянул Овечкину:
— Возьми-ка, ткни…
— Где?
— Да везде!
— Весь подвал перекопать прикажете? — обиделся Светозар.
— Ёжик стриженый! — не выдержал Милосердов. Отставив в сторону трость и выдернув лопату из рук Овечкина, он начал ковырять ею то там, то здесь. — Что это? Ну-ка посвети!
Овечкин зажег спичку и тут же с испугу выронил её.
— Фу, гадость!
— Тебе не в полиции служить, а с девицами хороводы водить! — проворчал Милосердов. — Зажги ещё!
Овечкин трясущимися руками зажёг ещё одну спичку. В углу подвала в кучке окровавленных перьев лежал растерзанный голубь. Раскрытый, словно застывший в предсмертном страдании, клюв и неподвижные стеклянные пуговки глаз наводили на Овечкина мистический трепет.
— Обыкновенный голубь… Ладно, Светозар, пойдём
