наверх… — вздохнул Милосердов. — Не похоже, чтобы он её здесь закопал, да и кто закопал бы в подвале-то? Разве что сумасшедший или полный идиот.
— Это, Платон Фомич, позвольте заметить, одно и то же.
— Что?
— Сумасшедший и полный идиот.
Милосердов внимательно посмотрел на Овечкина, отчего тот покрылся нежной краской смущения.
— Ты вот что, — сказал он, подумав, — сходи к хозяевам дачи и спроси, нет ли у них кошки.
— Кошки? Зачем это вам?
— Да, кошки. Сходи, сходи.
Овечкин, хмыкнув, поплёлся к соседнему дому, где жили хозяева, сдававшие дачу Навроцкому.
Милосердов тем временем пристроился на крыльце дачи, вдохнул полной грудью воздух, подставил лицо солнцу и, прищурившись от удовольствия, сказал сам себе:
— Эх, хорошо!
— Платон Фомич! — долетел до него осторожный, приглушенный крик Овечкина.
— Что такое?
Овечкин выпучил глаза и тянул подбородок в направлении забора, на котором восседал, равнодушно взирая на действия полицейского, упитанный рыжий кот.
— Так, ясно… — зевнул Милосердов. — Значит, кот имеется… Как ты думаешь, Светозар, такой кот мог бы затащить эту несчастную птицу в подвал?
— Пожалуй, мог бы… — сказал Овечкин, оценив на глаз физические возможности кота.
— И сдаётся, он сделал это без задней мысли, от чистого сердца, а не для того, чтобы навести следствие на ложный след. Как ты полагаешь?
— Кого вы имеете в виду, Платон Фомич?
— Ёжик стриженый! Кота, конечно! Ну и бестолковый же ты, Светозар!
Овечкин опешил, но не подал виду.
— Похоже, что без задней мысли… — согласился он, но тут же засомневался: — То есть как это?..
3
На обратном пути Овечкин загрустил, замкнулся в себе и молчал будто язык проглотил; ему очень хотелось есть. Милосердов, скучая, решил развеселить молодого человека.
— Ты что это скуксился, Светозар? — покосился он на Овечкина и слегка толкнул его локтем. — Я вот тебе анекдот расскажу. Встретились на Фонтанке англичанин и японец и поспорили о том, что лучше: Восток или Запад. Англичанин говорит, что, дескать, Запад. Ну а японец твердит, что, мол, Восток. В это время мимо них русский мужик на телеге проезжал. Ну, остановили они его и просят, чтоб он их рассудил. Мужик покрутил ус да и говорит: «Вот фофаны! Али разума в вас совсем нет?» Привстаёт он на телеге и декламирует:
Как глуп вопрос ваш! East or West?[31]
Вестимо, Russia is the best![32]
— Хи-хи-хи, — похихикал Овечкин, но тут же опять сник.
— Ты что это такой дутик сегодня? — приставал к нему Милосердов. — Погоди, я ещё не до конца рассказал. Ну так вот… Мужик стегнул лошадку и дальше поехал, а англичанин с японцем глаза вылупили и стоят как вкопанные, мысль переваривают. Мужик оглянулся, увидел, что они всё ещё смотрят ему вслед, постучал указательным пальцем по черепу да как гаркнет: «Aurea mediocritas!»[33]
— Хи-хи, — вяло усмехнулся Овечкин.
— Ты погоди, Светозар, хихикать — это ещё не конец. Ну вот… Англичанин и японец совсем оторопели, а когда опомнились, англичанин и говорит: «Ёджик стридженый! Что за удивительный страна! Здесь муджик на инглиш и на латынь говорить!» — «Вой-вой! — вторит ему японец. — Осень утивительный страна! Я есё в Сипирь это саметил. Там мусаки в корящий том в супах тут, а выхотят колые и в снек сикают!»[34]
— Хи-хи, — хихикнул Овечкин и зевнул.
— Погоди зевать-то — это ещё не всё. Ну вот… А мужик-то наш проехал пару кварталов да остановил телегу у шикарного подъезда. Выходит к нему навстречу швейцар и говорит: «Святые угодники! Это вы, граф?! А я-то, старый дурак, вас и не признал. Вылитый же вы сегодня мужик… Пожалуйте, пожалуйте… Маскарад-то уж, чай, в разгаре…»
Милосердов взглянул на Овечкина, но тот уже сладко дремал.
— А вот как ты думаешь, Светозар, — сказал он намеренно громко, — человек познаёт природу или природа через человека познаёт самое себя?
Овечкин проснулся, но был голоден и не расположен к философии, а потому промычал в ответ что-то невнятное. Милосердов махнул на него рукой и засвистал известную арию из «Свадьбы Фигаро». Наконец докатили они до полицейской части.
— Фу, какая здесь духота! — сказал Милосердов, вылезая из коляски и вытирая лоб носовым платком. — Наверное, все двадцать Реомюра, никак не меньше. Вроде и лето кончилось, а всё парит!
— Никак нет.
— Что «никак нет»?
— Сегодня только двенадцать градусов.
— А ты откуда знаешь?
— У Навроцкого на даче в окне термометр висел.
— Гм… Ты бы, Светозар, не на градусник, а на другие вещи смотрел, — проворчал Милосердов. — А всё-таки жарко…
«С такой комплекцией, надо полагать, всегда жарко», — подумал Овечкин, покосившись на животик патрона.
— Что? — прищурился Милосердов. — Думаешь, с моей комплекцией всегда жарко?
Овечкин густо покраснел.
— Ну-ну… Посмотрим, какая комплекция будет у тебя в мои лета… Уф, что-то устал я сегодня…
— Отдохнуть бы, Платон Фомич… — оживился Овечкин. — Да и есть жуть как хочется.
Но Милосердов не обратил внимания на жалобы подчинённого, будто и не слышал ничего. В служебном кабинете он долго стоял у окна и барабанил пальцами по подоконнику, затем сел за письменный стол и стал медленно переворачивать страницы дела Навроцкого. Овечкин, не мешая мыслительной работе патрона, молчал. Самому ему, кроме идеи о жареной говяжьей котлете, в голову положительно ничего не приходило. Прошло с полчаса, и он почти заснул в кресле, убаюканный однообразным шелестом бумаги. Вдруг Милосердов выскочил из-за стола и хлопнул себя по лбу так, что Овечкин невольно вздрогнул и пристально вгляделся в лысину патрона: не осталось ли там повреждений?
— Ёжик стриженый! — вскричал Платон Фомич. — Что там было изображено, на картине?
— Как что? Женщина, то есть девица Янсон…
— Что у неё было в руке? Ведь она что-то держала в руке?
— Кажется, платок… носовой… — неуверенно проговорил Овечкин, пытаясь вспомнить. Он недоумевал, почему его начальника́ снова занимает эта картина.
— Платок, говоришь? — Милосердов побарабанил пальцами по столу. — Вот что! Поезжай на дачу и посмотри хорошенько, что она там держит в руке. Немедленно возвращайся и доложи мне. Я дождусь тебя здесь. Займусь бумагами… У тебя лупа есть?
Овечкин вытаращил глаза и, вероятно, впервые в жизни понял, что такое ненависть к начальству.
— У тебя лупа, говорю, есть?
— Нет.
— Вот, возьми мою. Рассмотри всё тщательно через лупу. Я хочу точно знать, что у неё в руке.
Распираемый чувством досады, Овечкин направился к двери.
— Да, вот ещё что, — остановил его Милосердов. — Ты, кажется, голоден? Зайди по дороге в трактир, перекуси. Даю тебе на это пятнадцать минут. Да водку, смотри,
