прямо в глаза, уже без улыбки.
А ещё хитрющий Винс успел за остававшиеся до отъезда два часа показать Алёшке и Гришке пару ударов и пару приёмов, как яйца защитить от подлого удара. И новоиспечённые друзья едва не наставили друг другу фингалов, пытаясь отработать новые знания на практике, когда возвращались от последней электрички, увозившей Винса в твистующую колыбель революции, в далёкий Ленинград…
А потом – потом так само собой получилось, что сошлись два отшельника – Алёшка «Эл» и Гришка «Джордж» Жадов. И показал Эл Джорджу заветный остров, где нашли братья Филипповы спрятанный «Телефункен», и показал подвал, в котором выкручивал буги покойный Садыков, первый Джордж, и показал протоки и затони обширнейшей Сувалды. Потерявшая северную суровость и разленившаяся на июльской жаре роскошная река согревала мальчишек, купавшихся голяком на мели Коровьего брода, поила чистой водой Третьего плёса и подводила косяки крупных лещей к Заветному камню. Сколько было говорено, сколько книжек прочитано вслух! Завели друзья манеру читать книжки вслух – один грёб, цепко, беззвучно, второй, сидя на задней банке, читал «пиратские» или совсем взрослые книжки. И, как взрослые, уже не пропускали они строчки «про любовь». Нет, не говорили они о любви. Но понимали друг друга с полуслова – ждали, когда же встретятся им настоящие и, конечно же, очень красивые девочки. Сероглазые – в этом их вкусы сходились. Но вот в цвете волос – горел между ними самый жаркий спор. Тихий Жорка млел от блондинок, а ещё более тихий Алёшка блондинок терпеть не мог – ещё жила в сердце обида, нанесённая Людочкой Зильберштейн.
А что же вы думали? Так первая любовь никогда счастливой не бывает, потому что случайна она и беспощадна. Беспощадна именно своей случайностью.
Месяц Алёшка носил в сердце тайное чувство. И с каждым днём дышать становилось труднее, хотелось ему кричать о том водовороте, что давил, кружил душу, сдавливал сердце. Сколько раз до серого утра лежал он ночами, сдерживая дыхание, боясь признаться себе, боясь подумать лишнего, боясь, что приснится Людочка и нечаянно испачкает он простыни во сне. Нет! Это было решительно невозможно – вот так… Коснуться этим «липким» и тайно-сладким такого дорогого его сердцу образа?! С такой родинкой… С таким светлым пушком на шее… А если удавалось ему незаметно пройти за спиной Людочки и вдохнуть запах – он мог отличить запах её пота сразу и безошибочно, – то следующий урок тонул в блаженной дури, отчего «двойки» сыпались на голову Алёшки довольно густо. Встревоженная классная вызывала мать в школу, спрашивала, что стряслось с Алёшкой, но Александра, ясно догадавшаяся, что сын переживает первую в своей жизни любовь, всё отрицала, ссылалась на какие-то выдуманные неурядицы в семье, что-то вроде болезни дальних родственников… Молодец мама, не выдавала сына.
И в конце мая не выдержал Алёшка. Чёрт знает, на что он надеялся… Может, на то, что Фимка к нему хорошо относился, может… Пересохшим ртом, запинаясь, заячьей дрожью сотрясаемый, промямлил он признание неожиданно строгой Людочке. И ещё шуршало эхо его шёпота в пустом школьном коридоре, как почудились ему какие-то странные звуки. Непостижимые. Он поднял глаза от своих начищенных ботинок, стараясь не пялиться на Лю-дочкины коленки, на её грудь. Прикрыв рот нежной ладошкой, девочка отчаянно хохотала.
Да как он мог?! Этот молчун, этот тощий отшельник… Что он там промяукал? Что?! Он прошептал «жевузем»? Да он что, Пьера Безухова возомнил перещеголять?! С ума сошёл? Откуда взялся, умник?! Это было невероятно смешно. Лестно, конечно, что и камни признаются в любви. Но – невыносимо смешно. И Людочка смеялась неудержимо, ни капельки не жалея влюблённого дурака.
Ни Зевс, ни его коллега Перун, ни все электростанции могучего СССР не могли создать разряд такой мощности, который в тот момент навылет прошил Алёшкино неопытное сердце. Удар был снайперским. И вся его первая щенячье-доверчивая любовь упала на пол и разбилась напрочь, в пыль, прах, стыдом жгущий порох.
Если бы Алёшка был постарше хотя бы на год, он бы, безо всякого сомнения, запил. Но в то злосчастное лето погибшей навсегда первой любви он был ещё слишком неуклюж даже в своей ненависти. Срывая дыхание в отчаянной гонке, увёл он верную лодку куда глаза глядят. А глаза глядели на берега дальнего острова у Заветного камня. Безжалостно, с хрустом, он выбросил на прибрежные скалы лёгкую «сигарку», и безучастные клыки подводных камней проскребли белые борозды по днищу лодки. Алёшка, не обращая внимания на лодку, на сорванные до мяса ладони, выпрыгнул на скалы, рискуя переломать ноги, выбежал на закрытую от ветра полянку, упал на мягкий бурый ковёр сосновых иголок и взахлёб разрыдался.
Вот с того самого дня, с той самой звёздной ночи, Алёшке разонравились блондинки.
И что бы ни говорил потом Гришка, оптика Алёшкиных глаз осталась неизменной.
Но вернёмся к нашей истории.
Итак, летом 1962 года в славном городке Зареченске жили-были два друга, только что окончившие школу. Оба срезались на один балл на вступительных в Военмех, и оба пошли работать подмастерьями в первую бригаду – как Филиппов-старший велел.
3
– Ну! Представляешь?! Х-ха! Ну, я выпил, а сам знал, что мне медичка налила. И больничку наша бригада в 55-м строила, я ж и знал, где все сортиры. Первым метнулся, пока другие размышляли, забежал, заперся, значит, и думаю…
– О чём думаешь, Степаныч?! О бабе, небось?
– Ага! О бабе, как же! Так и боишься толчок развалить – ух, и ведьма та медичка, не пожалела слабительного! Я ей и так моргал, и эдак, а она ни в какую. Как же, «вы что себе позволяете?» – передразнил Степаныч, не забывая подливать себе и всей бригаде, слушавшей его очередную байку. – Ну, сижу, газетку читаю, какую в кабинке нашёл, сам почти кончаюсь, чуть бы не лопнуть, а тут, слышу – топочет кто-то.
– Медичка?!
– Да ну вас! Страдалец очередной, – Мирон Степанович махнул рукой, досадуя, что ему мешают. – Ну, слышу, вертится, постанывает, уже зубами штаны держит, поди.
– Ну? Ну, Степаныч, не томи!
– А что томить-то? – старый плотник тянул паузу, которой позавидовала бы любая прима столичного театра. – Слышу – стонет. А потом скрестись ко мне начал.
– Да ты что?! Он что, с ума сошёл?
– Не. Слышу, скребётся и стонет: «Мужик, давай быстрее, давай быстрее, мужик!»
– А ты?
– А что – я? Я ни в какую – на меня как раз такое вдохновение сошло, что мужика чуть не сдуло.
– А он?!
– Ну, держусь я молодцом, не до него, как понимаешь, а
