За ним со стаканом спиртного в руке стоял Джон Саттон.
— Стервятники слетаются, — сказал он.
— Гигантскими стаями, — пробормотал Томпсон.
— И что теперь будет?
— Не нам решать.
— Я не сяду в тюрьму, как Лидди, Колсон[23]и другие, — язвительно сказал Саттон.
— Никто не сядет, — устало ответил Томпсон. — Это не Уотергейт. Министерство юстиции на нашей стороне.
— Я не стану страдать из-за банды политиков, — сказал Саттон. В его глазах появился алчный блеск. — На этом можно заработать тысячи, а то и несколько миллионов.
Томпсон посмотрел на него.
— Как?
— Интервью, статьи, права на книги — тут возможности бесконечные.
— Вы собираетесь уйти отсюда и все рассказать?
— А почему нет? — спросил Саттон. — Кто меня остановит?
Настала очередь Томпсона улыбнуться.
— Вам не объяснили, почему вас наняли. Вы понятия не имеете, как важно ваше маленькое представление для национальной безопасности.
— Какая разница? — равнодушно спросил Саттон.
— Можете мне не верить, мистер Саттон, но в правительстве есть немало людей, искренне обеспокоенных безопасностью нашего государства. И они не позволят вам ради выгоды подрывать эту безопасность.
— Как могут эти маньяки, хозяева вашингтонского цирка, навредить мне? Дадут мне по рукам? Призовут в армию в шестьдесят два года? Сдадут налоговикам? Никакого толка. Мою декларацию проверяют каждый год.
— Ничего столь обыденного, — сказал Томпсон. — Вас просто уберут.
— Что значит „уберут“? — спросил Саттон.
— Может, следовало сказать „вы исчезнете“, — ответил Томпсон, с радостью видя, как в глазах Саттона брезжит понимание. — Могу не объяснять, что ваше тело никогда не найдут?
Глава 49
Фосетта ничуть не вдохновлял предстоящий день. Сбривая щетину с подбородка, он время от времени поглядывал на стопку газет, лежащих на раковине в ванной. Во всей утренней прессе страны история Майо была на первой полосе. Газеты неожиданно начали задавать вопросы, почему президента уже десять дней никто не видел. Половина редакторских колонок требовала, чтобы он выступил перед нацией с заявлением. Вторая половина спрашивала: „Где настоящий президент?“.
Вытерев полотенцем остаток пены и смазав лицо кремом после бритья, Фосетт решил, что лучше всего и дальше ставить на вашингтонскую загадку, а значит, молчать. Он будет заниматься своими делами, искусно уйдет на второй план и предоставит государственному секретарю Оутсу выдерживать натиск журналистов.
Теперь счет шел не на дни, а на часы. Скоро он пойдет на минуты. Тянуть время больше не удастся.
Фосетт даже представить не мог, какие осложнения возникнут с объявлением о похищении. Никогда преступления против государства не достигали такого масштаба.
Но он был убежден, что огромный бюрократический аппарат, наделенный способностью к самосохранению, все равно будет функционировать. Только верхние слои могут меняться, только элиту способны свергнуть голоса избирателей.
Сам же институт сохраняется.
И он намерен был все свое ослабевающее влияние употребить на то, чтобы передача власти следующему президенту прошла как можно более гладко. Если повезет, ему даже удастся сохранить свою должность.
Он надел темный костюм, сел в машину и поехал в офис, всю дорогу терзаясь страхом. Когда он вошел в Белый дом через Западное крыло, его ждали Оскар Лукас и Алан Мерсье.
— Дела плохи, — только и сказал Лукас.
— Кто-то должен сделать заявление, — сказал Мерсье; вид у него был — краше в гроб кладут.
— Уже тянули короткую соломинку? — спросил Фосетт.
— Даг Оутс считает, что вы лучше всех проведете пресс-конференцию, на которой объявите о похищении.
— А остальной кабинет? — не веря собственным ушам, спросил Фосетт.
— Все согласились.
— Да пошел он, этот Оутс! — сипло произнес Фосетт. — Сама эта мысль нелепа. Я понимаю, он старается спасти нашу задницу. Но я не уполномочен взрывать эту бомбу. Что касается простых избирателей, я для них не существую. Ни один из тысячи не назовет мое имя и не скажет, каково мое положение в администрации. Вы ведь знаете, что произойдет. Публика сразу решит, что, когда лидеры нации утонули вместе с яхтой, остальные собрались за закрытыми дверьми спасать свои политические шкуры. После этого всякое уважение к Соединенным Штатам навсегда исчезнет. Нет. Простите, но самая лучшая кандидатура для такого заявления — сам Оутс.
— Понимаете, — терпеливо сказал Мерсье, — если Оутсу придется принять огонь на себя и выяснится, что он не способен ответить на массу неприятных вопросов, сразу может возникнуть подозрение, что он причастен к этому похищению. Ведь, как следующему в цепочке преемников президента, ему похищение чрезвычайно выгодно. Разоблачители-журналисты дружно начнут вопить „Заговор!“. Помните, как реагировала публика, после того как Хинкли стрелял в Рейгана, а тогдашний государственный секретарь Александр Хейг заявил, что у него все под контролем? Хотел он того или нет, но репутация человека, стремящегося к власти любой ценой, пристала к нему навсегда. Публике не понравилась мысль о том, что он управляет страной. Его влияние резко сократилось, и он вынужден был подать в отставку.
— Вы сравниваете кетчуп с горчицей, — сказал Фосетт. — Говорю вам: если я встану и заявлю, что глава государства, вице-президент и два важнейших лидера конгресса загадочно исчезли и считаются мертвыми, народ придет в ярость. Да мне просто никто не поверит.
— Мы не можем умолчать о главном событии, — твердо сказал Мерсье. — Дуглас Оутс должен войти в Белый дом чистым, как свежий снег. Он не сможет склеить разбитое, если на него будут смотреть с сомнением и злобой.
— Оутс не политик. Он никогда не проявлял ни малейшего желания стать президентом.
— У него нет выбора, — сказал Мерсье. — Ему придется быть президентом до следующих выборов.
— Могут ли члены кабинета присутствовать при объявлении, чтобы поддержать меня?
— Нет, на это они не согласны.
— Итак, меня вынесут из города на брусе,[24]— с горечью сказал Фосетт. — Это общее решение?
— Вы преувеличиваете, — успокоил Мерсье. — Никто не собирается вываливать вас в смоле и перьях. Должность остается за вами. Даг Оутс хочет, чтобы вы остались главой штата Белого дома.
