за выделение средств на строительство временного театра, при этом назначив нескольких членов совета следить за каждой потраченной монетой. Но все равно без сотен добровольных помощников праздник был бы невозможен. Чтобы заплатить за новые маски и костюмы, Периклу пришлось обратиться к заемщикам, давшим деньги под немыслимые проценты. Они будто чувствовали его отчаяние вместе с запахом горелого угля. Или, может быть, просто договаривались между собой, чтобы установить повышенные расценки.
Перикл покачал головой. Он справится, встанет на ноги. Его гончарам пришлось на время отложить новые проекты, но скоро они снова растопят печи, примутся за работу, и серебро пойдет. Нужно вовремя погасить долги, чтобы они не раздулись, как жаба. Он вознес молитву Гермесу, богу торговцев и купцов.
Компания Фриниха уходила со сцены с сияющими глазами, воодушевленная одобрением зрителей. Увидев конкурентов, нервно ждущих своей очереди в полумраке, они обрадовались еще больше и, проходя мимо, не поленились осыпать их обидными шутками и язвительными репликами. Эсхил даже набросился на одного из них, слишком медлившего с выходом. Зрители живо обсуждали увиденное – одни вставали, чтобы размять ноги, другие шли к глиняным корытам, где собирали мочу для красильщиков и кожевенников.
Фестивальные дни долги, и едва ли не половина публики после театра посещала купальни в гимнасиях и шла к реке – остыть и обмыться. Таверны наполнялись светом и жизнью, люди ужинали и отправлялись спать. Праздновал весь город, и все поднимали в честь Диониса чашу красного вина, напитка крови и жизни. При этой мысли Перикл улыбнулся. Он и сам достаточно часто делал это в последние месяцы. С настоящими молитвами обращались отнюдь не к богу вина. Молитвами были сами пьесы, сам акт придания им формы поклонения. В этом смысле дионисии были чем-то священным.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем зрители успокоились и приготовились к заключительной постановке вечера. В самом начале Эсхил и другие драматурги тянули жребий для определения порядка выступления, а затем расставляли по местам свои пьесы. Эсхилу просто повезло, что он занял последнее место. Как всегда, заключительный день оставляли для сатиров в их диковинных нарядах. Вот почему именно хору Эсхила предстояло последним привлечь внимание судей и всех Афин, как богатых, так и бедных. Толпы, собравшиеся на Акрополе, готовились увидеть их в свете факелов.
К тому времени, как все было готово, уже стемнело. Эсхил встал перед своей маленькой труппой, и Перикл, как хорег, занял место рядом с ним. Он понял, что знает каждого из них. Вместе с ним актеры пережили месяцы репетиций и перемен, пожар и пьяные вечеринки, которых было столько, что ему не хотелось и вспоминать. Анаксагор и Зенон стояли в хоре. В тех, кого Перикл считал всего лишь союзниками, он обрел друзей. Сейчас они улыбались. Они тоже были готовы.
– Вот и наше время пришло, – сказал Эсхил.
С поднятыми масками хоревты – участники хора – выглядели вполне нормально.
– Пока из всех Фриних немного впереди. Но он уже показал все, что может предложить, тогда как у нас есть последний шанс. Завтрашние выступления сатиров ничего не изменят. Этот момент – решающий. Реплики вы знаете. Если все пройдет хорошо, будете пересказывать их своим детям и внукам. Хор готов? Да благословит вас всех Дионис.
Сойдя со сцены, Эсхил направился на место. Перикл шел вместе с ним, и все Афины смотрели на них. Эпиклу поручили следить за входами и выходами – на случай чрезвычайных происшествий. Во время выступления трагик и хорег сидели как обычные зрители рядом с судьями. Получится ли насладиться постановкой, беспокойно спрашивал себя Перикл, или тревожное ожидание финансовой катастрофы испортит предстоящее зрелище?
Публика, проводив их взглядом, притихла. Слышно было только потрескивание факелов. По сцене разлился свет, и в это освещенное пространство вступил хор – в белых масках и черных накидках, из-за чего он напоминал стайку ворон. Неслышно проскользнув по сцене, хор занял свое место, и Перикл почувствовал, как волосы у него на затылке встали дыбом. Многодневные занятия не пропали даром – хор представлял собой единое целое, и в этом его молчаливом единстве было что-то жуткое, пугающее. Они не шли, но словно бы текли – скользящий край ночи.
Музыканты открыли сцену мелодией в персидском стиле, звучащей в этом месте непривычно и странно. Зрители зашептались и заулыбались, поняв, что и впрямь увидят на сцене персидский двор с царем Ксерксом – тем самым, который стоял на берегу в Пирее, который сжег их город – и не один раз, а дважды. Прижав к губам ладони, люди подались вперед.
И хор заговорил – единым голосом, возвысив его так, чтобы каждая строфа, каждое слово разнеслось по всему огромному открытому пространству:
Все персидское войско
В Элладу ушло…
Одной этой строкой Эсхил овладел всей аудиторией. Персы ушли, но не домой! Нет, это было в прошлом, во время вторжения. Они ушли, чтобы напасть на Афины, и впереди их ждали Фермопилы, Саламин и Платеи.
Перикл и сам наклонился вперед, упершись подбородком в сцепленные руки.
26
Перикл развернул виноградный лист, в котором лежала лепешка из жаренной в хлебных крошках рыбной икры. Выдавив на нее половинку лимона, он невольно поморщился, словно уже ощутил обжигающую язык горечь. Отсюда, с берега острова Саламин, Перикл видел раскинувшийся за проливом Пирей. В большом афинском порту царило небывалое оживление: десятки судов стояли в доке и еще больше, в два или даже три раза, на якоре в некотором удалении от берега. Самые нетерпеливые посылали лодки с требованием поскорее освободить место у причала, пока не испортился груз и на него есть покупатели. В отличие от Пирея, Саламин оставался тихим, мирным островом, хотя и заметно изменился со времен персидского нашествия. На северной стороне возник новый город. Людей тянула сюда дешевая земля, рыбаков – защищенное побережье. Приезжали целыми семьями, жизнь налаживалась, и уже мало что напоминало те дни страха, когда Перикл сидел на этих дюнах с братом, матерью и сестрой, наблюдая за начатым у них на глазах сражением.
Он коснулся пальцами губ, приложил ладонь к сердцу. Саламин пробуждал воспоминания. Перикл уже нашел скромное захоронение с вырезанным на камне именем – «Конис». Там лежал отцовский пес, утонувший в море во время большой эвакуации афинян. Ксантипп сам заплатил за небольшую плиту на его могиле. Для человека, не слишком склонного к проявлению чувств, это был удивительный поступок. Бывая на острове, Перикл всегда спускался к этому месту на побережье и похлопывал по камню.
