И Соня рассмеялась, заливисто, всласть, от души.
— Да нет, почему, — пробормотала продавщица. — Просто сегодня все какие-то пришибленные ходят. Может, на нас завтра корейцы нападут. Может, звездные войны начнутся…
— Типун тебе на язык! — охнула кассирша.
— …А вы радостная.
— А я счастливая, — уточнила Соня. — Она продается? Да?
Оказалось, не нужно ехать на дачу, везти туда Сашу на выходные. Старики приехали сами. Вот мамина вечнозеленая, вечносоломенная сумка. Вот отцовский зонт.
А зачем они приехали? Неужели Сережа уже успел им обо всем рассказать? И Соня тихо спросила у мужа, вышедшего в прихожую, стараясь не смотреть на него:
— Почему они приехали? Ты что, все им рассказал?
— Они приехали, потому что «боинг», — буркнул Сережа. — Что ты, папашу своего не знаешь? Он уверен, что Штаты на нас бомбу скинут. Сегодня к вечеру. «Если завтра война, если завтра в поход…» А наш бронепоезд стоит на запасном пути.
— Не смей им говорить, — прошипела Соня, ставя на пол коробку с лампой и ногой отталкивая ее в угол, за шкаф. Коробка была теперь вещдоком, неоспоримым свидетельством Сониной новой, отдельной, противоправной жизни. Мать увидит, спросит… Сразу все поймет. — Сережа, смотри, ни слова! Я сама… Постепенно. Их нужно подготовить… Не сегодня. Не теперь.
Муж смотрел на нее исподлобья глазами больного ребенка. Нельзя смотреть в эти глаза! Иначе она дрогнет, даст слабину. Надо быть сильной. И Соня, обойдя Сережу как зачумленного, проскользнула в спальню. Нужно быстро собраться. Только самое необходимое. Надо быть сильной.
Как силен человек в часы своего Точного Времени! Как непробиваемо, отменно силен! Как устрашающе, отталкивающе силен, когда он счастлив!
Вот это платье. И этот костюм. Домашний халат. Белье. Две пары туфель.
Четвертый час пополудни, время уже сорвалось с крепкой дневной привязи, оно мчится вперед, весело и стремительно, само себя подгоняя.
Сережа замер на пороге, молча наблюдая за Соней, сдирающей платья с пластмассовых плечиков. Он смотрел на нее с ненавистью и немой мольбой о пощаде, взглядом уничтожая и заклиная остаться, ничего не прощая и прощая все, что только можно простить.
Только не смотреть на него! Иначе она дрогнет. Останется здесь. Предаст свое Точное Время.
Половина четвертого. Через четыре часа — это совсем скоро — она увидит Андре.
Как страшен тот, кто абсолютно счастлив! Он непробиваем. Броня крепка. Он отгорожен от внешнего мира незримой оболочкой, непроницаемым панцирем своего счастья. Он оберегает свое подлое, свое честное, свое драгоценное счастье так ревностно, так рьяно, так неустанно, так истово, как женщина на сносях оберегает свой плод, держа ладони на округлившемся животе, норовя повернуться спиною ко всему, что сулит ей и ему опасность…
— Ты хоть к старикам зайди, — выдавил Сережа, угрюмо глядя на Сонины шмотки, летящие в полураскрытую дорожную сумку.
— Да, сейчас, конечно… А где Сашка?
— Сашку Женя к цирюльнику повела. Черт подери! — взорвался Сережа. — Почему я должен тебе докладывать, куда пошел мой сын? Куда и с кем? Кто ты такая, чтобы…
— Тихо, тихо! Старики услышат, — шепнула Соня и, осторожно проскользнув мимо мужа, вышла из комнаты. Только бы не коснуться случайно! Не то ожог будет. Сережа добела раскален. Неосторожное прикосновение — и ожог. Крик, свара, драка.
Нельзя. Здесь, рядом, отец и мать. Мой сын! Сережа подчеркнул это голосом, выделил. Значит, Соне еще предстоит битва за Сашку. Все впереди, все еще будет. Если завтра война, если завтра в поход…
Старики сидели за столом, глядя в экран телевизора, работающего с выключенным звуком.
— Здравствуй, мама. Здравствуй, папа.
Старики как по команде повернули головы. Сережа догадался налить им чаю. Он им ни о чем не сказал, сдержался, пересилил себя. Спасибо, Сережа.
— У тебя есть какие-нибудь новости? — отрывисто и суховато спросил у Сони отец. — Вы же там, в Останкине, наверняка все эти Си-эн-эн смотрите, «Антенн-2», «Антенн-3», «Антенн-44»…
— Папа, представь себе, я ничего не знаю. — Соня наклонилась к матери, на миг прижавшись щекой к ее седым завиткам, неумело подкрашенным, почти фиолетовым, опять ее соседская Зоя красила, хапнула пятерку за этот кошмар, неумеха. — Так, слышала что-то краем уха. Сбили какой-то самолет, да?
Отец взглянул на нее с нескрываемой досадой и отвернулся к телевизору.
— Наше доблестное ПВО подбило южнокорейский «боинг», — пояснила мать. — Сегодня ночью. Где-то под Владивостоком. Он летел без опознавательных знаков, не отвечал на эти… как их… Я всегда путаюсь в терминологии… На сигналы.
Юлия Аверьяновна говорила это, не сводя с Сони глаз, вопросительно, требовательно, тревожно на нее глядя. Она говорила про «боинг» и ПВО, а глаза ее требовали незамедлительного ответа: «Что? Что с тобой? Где этот чертов француз? Там кончено? Да? Нет? Ты не можешь говорить об этом вслух — ответь мне взглядом!»
Соня отвела глаза в сторону. Не сейчас. Не теперь.
Мать смотрела на нее, приблизив ладонь к губам. Она получила ответ на все свои немые вопросы. Все ее самые страшные опасения подтвердились.
— Юлия, объясни мне! — сказал отец, глядя на экран. Там немо разевал рты очередной детский хор. — Почему я полжизни вынужден стыдиться того, что я русский? Ты знаешь, я свою жизнь прожил достойно. Ты знаешь, какой ценой. Но почему, по какому, дьявол, такому праву они меня снова мордой в грязь?!
Он повернулся к жене, проследил за направлением ее смятенного взгляда.
Теперь они оба смотрели на Соню, а Соня смотрела на них. Вот ее отец и мать. Они устали после долгой дороги. Они сидят за круглым обеденным столом, это отцовский стол, он сделан на заказ, мореный дуб, краснодеревщик постарался на славу. Стол покрыт ажурной кружевной скатертью, мать вязала ее полгода, дважды распускала, долго искала желаемый оттенок, ей нужны были топленые сливки. Цвет густых деревенских топленых сливок.
Это отцовский стол. Это материнская скатерть. Это их дом. Это их жизнь. Все отдано Соне. Единственной дочери, поздней, долгожданной, обожаемой.
Возьми наш дом, возьми нашу жизнь, только будь счастлива. Вей здесь свое гнездо. Ты женщина, ты жена, ты мать.
Это слова матери. «Соня, женщина — это жена и мать. Прежде всего, превыше всего. Запомни».
Да, мама. Нет, мама. Женщина — это любовь. Прежде всего. Превыше всего.
Соня, о чем ты? Мы отдали тебе дом. А ты его разорила.
Да, мама. Я его разорила. Я преступница. Я за все заплачу сполна. Но не сейчас, не теперь!
Через полгода. Еще полгода. Полгода.
Сегодня такой же закат. Догорает закатное небо. Теплынь, тишина. Пустые качели.
Соня стояла у открытого окна и смотрела на пустые качели. Половина
