МАРИНА МАРЕЕВА
Зависть богов, или Последнее танго в Москве
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Борис Пастернак
…И вот теперь, когда они застряли наглухо в этой пробке на узкой улочке (Соня вечно забывает ее название), впечатались намертво (такая досада, Садовое — в полушаге, Колхозная площадь — рукой подать; Соня всегда по старинке говорит «Колхозная», кому — Сухаревка, а ей — Колхозная), вот теперь-то она и решила: зайду!
Муж сидел рядом, злой как черт, ловил свое «Авторадио».
— Вадик, — осторожно сказала Соня, — знаешь, что мы сейчас сделаем? Мы на Сретенку заедем. В Луков переулок.
— Сдурела, что ль, совсем? — буркнул муж. — Второй час ночи.
— А кто говорил — сегодня проси что хочешь? Кто? Ловлю на слове.
— Хитра. — Вздохнув, Вадим убавил звук. На «Авторадио» грохотал тот же шабаш, что и повсюду: «Миллениум, миллениум, с Новым годом вас, господа, с новым веком!» — Зачем тебе Сретенка?
Но они уже ехали, крутились-пятились, выворачивали на Сретенку — надо же, сколько машин! Второй час ночи, а машин море! Теперь это модно: к тем заехать, к этим… До утра мотаешься по знакомым с дюжиной гжельских салатниц, припасенных загодя. Ну и тебе вручат какого-нибудь ритуального дракона. Керамика, шамот. Этикетка отодрана так, чтобы все же видно было: цифра трехзначная. Влажный хмельной поцелуй, рюмка водки. Торопливое заклинание: «Всего-всего, чего сама себе пожелаешь…» «А Вадьке ни-ни, он за рулем». — «Куда-а, только сели?!» — «Прости, нам еще к Хвостовым — отметиться, пока старик не задрых…»
Сретенка. Луков.
— Где? — спросил Вадим, давя зевок.
— Вот здесь.
Дом. Сонин дом. Здравствуй, дом. С Новым годом!
— У тебя салатниц не осталось. — Вадим оглянулся назад, на полуразоренную коробку из-под микроволновки — что-то там все же валялось на дне, под слоем оберточной бумаги.
— У меня еще две вазы и подсвечник.
— Запасливая. — Вадим достал сигареты. — И кому мы сейчас втюхаем подсвечник?
Говорить — не говорить? Скажешь правду — он ведь тебя туда одну не отпустит. Вот и хорошо: не отпустит — развернемся, уедем. Не надо туда ходить, Соня. Не ходи туда. Ты себе слово давала. Сколько лет ты держала слово! Сколько?! Сейчас подсчитаем, это несложно. Восемьдесят третий. Двухтысячный. Семнадцать лет. Боже всеблагой! Семнадцать!
— Ваденька… — начала Соня. Муж искал зажигалку, хлопая ладонями по карманам. Соня взяла его руки в свои, легонько сжала. — Вадим, знаешь, куда мы приехали? Это мой дом. Я здесь жила с Сережей.
С минуту Вадим обалдело смотрел на Соню. Еще бы! Потом уставился на дом. До-олго он его рассматривал! Неприязненно, с напряженным, въедливым интересом, кривя свои губы еврейские, арапские, чуть вывороченные, верхняя губа бледнее нижней…
Наверное, с такой же мрачноватой ревнивой усмешкой Вадим разглядывал бы не только дом, но и мужчину, с которым Соня жила в этом доме когда-то.
— Я на пару минут. — Она открыла дверцу. — На десять самое большее.
— Ты что, думаешь, я тебя одну туда отпущу? — буркнул Вадим. — К чужим людям, ночью? Ты хоть знаешь, кто тут теперь живет?
— Господи, да разве я туда пойду? — Уж чего-чего, а вывернуться, приврать Соня умела. Она этому научилась теперь, на шестом десятке. С Вадимом иначе нельзя. — Я к соседке своей, к Эмме, мы уже созвонились.
Вадим глядел на нее недоверчиво.
— Ты же говорила, что десятой дорогой его обходишь, ЭТОТ дом. Ни разу за все годы, пока мы с тобой…
— Ни разу, — перебив его, подтвердила Соня. Так оно и было, уж тут без вранья. — Я только с Эммой созванивалась.
— Как-то мне все это против шерсти. — Вадим наконец нашел зажигалку и закурил. — Сомнительная акция. С точки зрения вкуса. Тебе не кажется? Как в плохих романах. Бабских. — И он произнес нараспев, с наигранным, ерническим пафосом: — На переломе эпо-ох… На рубеже столетий… Она вернулась к своему погашенному очагу-у-у…
— Ну тебя, — отмахнулась Соня, ставя ногу на снег. — Перестань.
— …Она упала на холодные камни крыльца… — не унимался ее благоверный, уж понесет — не остановишь. — О дом мой! О мое покинутое гнездо! Я вернулась к тебе, чтобы…
— Вадим, замолчи, сделай одолжение.
— …вновь припасть к твоим святыням!.. Тьфу. Бабский роман.
— Ну так я только такие теперь и читаю. — Соня наконец выбралась из машины. — Жди.
— А салатница? — крикнул муж ей вслед. — А подсвечник?
Какая салатница? Соня шла к своему дому. Салатница… Семнадцать лет. Не только к дому — к переулку не подходила. Если и заезжала на Сретенку в «Ткани» — здесь хороший магазин, замечательный выбор портьерных, — то бегом-бегом, в сторону Лукова переулка нельзя смотреть, нельзя даже взглядом скользнуть, табу!
Кодовый замок. Дорогой, навороченный. Щиток с номерами квартир. Конечно, теперь здесь только «новые русские» живут. «Новые сретенские».
Раскрошили изнутри Сонин дом, вычистили, выгребли рыхлую плоть чужого, ветхого, ненадобного им жилья. Начинили его заново.
Соня нажала на кнопку с номером двадцать один. Что-то там щелкнуло, зашуршало, и молодой мужской голос весело гаркнул:
— Кто?
Соня оглянулась назад. Вадим сидел в машине, курил, листал «Коммерсант».
«Вот ведь отпустил, — подумалось вскользь. — К соседке — и ладно. Ведь все на поверхности, очевидная ложь — нет, верит. Ему так удобнее».
— Кто? — переспросил хозяин двадцать первой.
— Добрый вечер, — сказала Соня и торопливо поправилась: — Доброй ночи. С Новым годом! Я… — Она запнулась. А что тут скажешь? Вот что тут скажешь? — Я когда-то жила в этой квартире.
Сейчас он пошлет ее куда подальше. По самому замысловатому адресу. В Гренландию. К Деду Морозу.
Замок щелкнул. Соня неуверенно толкнула тяжелую дверь — дверь открылась. Ее впустили в дом. Как-то слишком легко впустили.
Она вошла в парадное. Оглянулась — Вадим изучает свои биржевые сводки. Еще не поздно вернуться.
Нет, она захлопнула за собой дверь и вошла в кабину лифта. Лифт тоже другой, новый. Раньше, при Соне, здесь грохотала, устрашающе скрежеща, дрожа и покачиваясь, громоздкая железная клетка.
Четвертый этаж. Дверь Сониной квартиры приоткрыта на полпальца. Рядом, за дверями двадцать второй и двадцать третьей, плясали и пели. Никакие там не «новые русские». «Новые русские» сейчас прыгают вокруг суррогатной елочки, увязая по щиколотку в горячем песке Пальма-де-Мальорки. А здесь нетрезво и дружно орут про «ай-ай-ай, убили негра» и топочут ножищами, и в стену уже
