приемной, а потом раздумал. И не потому, что так уж сильно держался за свою работу, а потому, что сильно разозлился.
С какой стати он должен убираться вон? Он пришел в эту гимназию первым, а она придет уже следом. Это его территория — обжитая, удобная, родная. Пусть он лишь один из обитателей этой территории, на которой она хочет стать хозяйкой, но быть хозяйкой территории — еще не значит стать его, Качарина, хозяйкой. Он всегда гулял сам по себе, все к этому привыкли и воспринимали как должное. Ей тоже придется привыкнуть. А он, в свою очередь, постарается привыкнуть к тому, что на его территорию забрел нежданный визитер.
Для представления нового директора всех педагогов собрали в актовом зале. Андрей Васильевич устроился в самом углу, но Рогова сразу его увидела. Всего лишь несколько секунд они смотрели друг на друга — она с напряженным прищуром, он с прищуром насмешливым — и этих секунд оказалось достаточно, чтобы Качарин абсолютно уверился: никогда, ни при каких условиях он не отступит. Из принципа!
Она пришла в его мастерскую на второй день под вечер. Не к себе в кабинет вызвала, а сама пришла. Он почему-то нисколько не сомневался, что будет именно так: не он к ней, а она к нему.
— Здравствуй, Андрей.
Рогова окинула взглядом комнату, плотно прикрыла за собой дверь.
— Здравствуй, Ира.
Качарин намерился было подняться со стула, но раздумал.
Он сидел, она стояла, напряженная пауза висела в воздухе.
Наконец Рогова заговорила — спокойно, твердо, веско, как говорила очень часто еще тогда, в юности.
— Андрей, я хочу внести ясность.
— Вноси, — разрешил Качарин.
— Мне не нравится, что мы будем работать в одном коллективе.
— Мне тоже не нравится, — произнес Качарин пусть не слишком твердо и не особо веско, но спокойно.
— И какой выход?
— Думаю, никакого. Ты ведь вряд ли откажешься от директорского поста?
— А ты стал наглым, — скривила губы Рогова. — В юности ты таким не был.
— Да, в юности я был другим. А потом стал таким, какой есть. Не без твоей помощи в некотором роде.
— Перестань! Мало ли у кого что было в юности. Прошло много лет, об этом просто не стоит вспоминать.
— Я и не вспоминаю.
Он постарался, чтобы прозвучало это равнодушно, и, кажется, ему удалось, по крайней мере Рогова посмотрела с некоторым замешательством, почти мгновенным, но Качарин его заметил.
— Мне не интересно помнить все, что было связано с тобой, — продолжил он с внутренним лицемерием. — Я тебя давно вычеркнул.
— Вот и отлично! — кивнула Рогова. — Значит, у тебя нет ко мне никаких претензий.
— Никаких.
— И значит, мы можем расстаться тихо и мирно.
— Если решишь уйти ты, я совершенно точно не буду буянить.
— Нет, уйти должен ты, — сообщила Рогова тем самым тоном, каким когда-то объясняла, почему не может выйти замуж за Андрея Качарина, а должна выйти замуж за совершенно другого, кто обеспечит ей более предсказуемое и надежное будущее. — Я даже обязуюсь подыскать тебе подходящее место в другой гимназии.
— Я не уйду. Даже не надейся, — сказал учитель труда.
— Ты уверен? — уточнила директор.
— Абсолютно.
— Ты намерен со мной воевать?
— Нет. Я воевать с тобой не буду, и ты воевать со мной не будешь. Мы оба будем делать вид, что между нами нет никаких отношений, кроме чисто служебных. Я постараюсь как можно реже попадаться тебе на глаза, а ты постараешься как можно реже вообще упоминать мою фамилию. Вот так мы и станем работать. Именно так и никак иначе.
На сей раз он говорил и спокойно, и веско, и твердо. И с интересом наблюдал, как меняется ее лицо — как сквозь уверенность прорывается недоумение, как сползает величественность и наползает злость.
— Ты меня шантажируешь? — спросила она сквозь зубы. — Ты угрожаешь предать огласке наше с тобой прошлое и выставить меня на посмешище?
Лучше бы она не произносила это слово — «посмешище». Она могла найти любое другое слово, но она нашла именно это, и Качарин, как тогда, в юности, когда с горя напился и чуть не умер, вновь почувствовал, до чего же сильно он ее ненавидит — так сильно, так глубоко и так неотвратимо, что все остальное кажется слабым, мелким и проходящим.
Он встал со стула, подошел к ней, уставился в зеленые, полные ярости и презрения глаза.
— Ты дура, Ира. Вернее… вы, Кира Анатольевна, просто дура.
— Нет, я умная. Я тебя, Андрей… вернее, вас, Андрей Васильевич, очень хорошо поняла, — сказала она с отвращением. — И не только сегодня поняла, но и много лет назад. Я поняла, что вы, в сущности, ничтожный человек, из которого ничего путного никогда не выйдет. И я нисколько не ошиблась.
Она развернулась и ушла. И в течение девяти лет почти никогда не заглядывала в мастерскую. А он не заходил в директорский кабинет. Они существовали на одной территории, но ходили разными путями. Она терпела его, а он мирился с ней.
Так могло продолжаться долго, но однажды, буквально полтора месяца назад, они столкнулись в совершенно другом месте — в поезде метро. Она ехала с мужем — Качарин узнал его сразу. Вагон был переполнен, и они оказались зажатыми почти впритирку друг к другу. Они не могли сделать вид, будто не заметили друг друга, и поздоровались — легким, ничего не значащим кивком, после чего, малость потеснив окружающих, развернулись друг к другу спинами.
Качарин ничего не собирался подслушивать, но услышал, как муж тихо спросил:
— Кирочка, мне чем-то знакомо лицо этого человека. Это кто?
— Никто, — так же тихо отозвалась Рогова. — В буквальном смысле — никто. Всего лишь учитель труда в моей гимназии. Совершенно никчемный человек.
Глава 27
— Володя, а ты знаешь, Борзенков сегодня кричал на Качарина.
— Сергей Игнатьевич? Кричал?! — изумился Гриневич.
— Вот именно, — подтвердила Лиза, выставляя на стол бабушкины кофейные чашечки из тончайшего фарфора, которые обычно предназначались исключительно для парадных случаев.
— А ты откуда знаешь?
— Попробуй угадать с одного раза, — усмехнулась Лиза.
— От Капитоши, — мгновенно угадал Гриневич.
— Естественно. Борзенков с Качариным были в директорском кабинете, а Капитоша — как всегда, на боевом посту в приемной. То ли подслушивала, то ли и впрямь Сергей Игнатьевич так громко общался…
— Никогда не слышал, чтоб он хоть раз голос повысил, — сказал Володя и принялся наливать кофе.
— Представь себе. — Лиза отхлебнула глоток, блаженно зажмурилась. — Очень вкусно!
Гриневич чмокнул ее в макушку и спросил:
— С чего это вдруг Сергей Игнатьевич-то?
— Качарин принес заявление об увольнении.
