Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 101
яркий в свете фонаря, собрата того арбатского фонаря. Или все-таки почудилось? Я отпираюсь, двумя ладонями он хлопает мне по ушам. Говори!
Я говорю тихо, я мямлю.
– Говори громко!
Я говорю тихо.
– Говори громко! Говори «рэп», говори «оникс»!
Я говорю.
– Вот такая у тебя вера. Суперхероу! Продержался двадцать секунд! Заячья душа. Баклажан, ну-ка плюнь в героя и из карманов вынь чего лишнего, что найдешь – твое.
Мальчик-мусорное-ведерко подошел ко мне. Плюнул кудато вбок и обеими руками стал шарить в моих карманах – потянул носовой платок, за ним полезли монетки, скорлупки от орешков, камушки, проездной.
– Фу, гадость, – сказал мальчик и дал мне ногой в кость ниже колена. Кто-то из гренадеров кулаком влепил мне в глаз.
Я упал и ударился о равнодушное дерево, рядом лежало собачье дерьмо.
«Теперь, когда цель жизни Болконского – добиться славы – разрушена, героем овладевает беспокойство. Но небо обещает успокоение, а это значит, что есть надежда быть счастливым. Только искать счастье нужно где-то в другом месте. И князь это понимает: “Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного”».
По плечу меня бил Димон. Еще до сражения он убежал, чтобы позвать на помощь. Он так сказал. Он поднял Павлика. Павлик стонал, едва встал – нос в крови, сломанная рука – она висела, как тряпочка, – порванная майка, она тоже была тряпочкой. У Павлика был гордый вид.
– Они ушли довольно быстро, я видел. Всего трое парней, но такие дерзкие! Поднимайтесь, нам два шага до метро, – сказал Димон. Мы собрали рюкзаки.
– Это вообще не рэперы, а гопота местная, говноеды. Я им в следующий раз кишки все выкину. Они гопники, просто гопники, да, Мартын? Ты, кстати, молодцом держался, что ты им там говорил, я не видел? Не сдал рок, не предал? Сука, рука болит.
– Это внутренний перелом, сильнейший толчок, – прошептал я про себя.
Мы снова вышли на дорогу. И заковыляли по асфальту, похожему на асфальт.
3.75
Мы вышли из «Радио NN» на исходе ночи. В комнате с деревьями оставалась только никогда не спящая Клотильда, ковырявшаяся со шнурами и разъемами. Я закончил свой дозор чтением новой порции писем в микрофон. Ни одного прорыва, даже на пять-семь секунд. То есть все было зря.
Я поставил воспоминания русских эмигрантов из парижского дома престарелых – запись, которую мне показал Ан. Как раз на три часа, хватит до следующей смены, посчитал я. У нас было правило: всегда что-то должно звучать, мы не знаем, когда случится прорыв.
Сегодня мы поменялись с Баобабом: он читал утром, а ночью пошел в караоке-бары декламировать украинских поэтов, «получать заслуженных пиздюлей». Так мы впервые совпали с рыжим, с Бобэоби: он всегда работал ночью. Мы вышли из «Радио NN», когда уже светало.
Накануне Ан ставил в эфир песню, напев которой накрепко во мне засел, и я старался вспомнить ее слова. Вспомнил «птицы улетели вдаль» и «мне все это только снится».
Пока мы шли, становилось светлее, ночь тихонько рассеивалась. Я уже видел себя в своей пустой комнате и думал, буду ли слушать утренние новости или сразу засну, покормила ли Тамара зайца или опять забыла, надо ли купить хлеба или завтра все само собой решится. Думал: когда мы увидимся с тобою? Мы прошли через двор искусственных насаждений (Баобаб называл его «двором естественных наслаждений»). Я подумал о каштанах, которых в том дворе никогда не было, но были в моем школьном овраге, и какой-то семнадцатой станцией, звучавшей в голове, пытался вспомнить слова той песни. Вспомнил! «Женщина откроет дверь». Мы вышли на бывший Никитский, и рыжий, мрачно кивнув на вывеску «Продукты», мигающую через дорогу, сказал: «Мы посидим здесь».
Переходя вслед за ним дорогу со смертельно опасным переходом, я вспомнил «вяжет дева кружева, белый шьет наряд невеста», а от нее пришла и «день взмахнет крылом надежды».
– Здесь был «Жан-Жак», – сказал я. – Но теперь продуктовый с лапшой и консервами, зачем нам сюда?
– Нам и сейчас нальют. – Пробурчал в бороду рыжий.
Мы вошли в магазин, спустились на две ступеньки. Бобэоби дважды ударил кулаком в железную дверь. Дверь открыл смуглый сушеный человек.
– Хильберто – Мартын. Мартын – Хильберто. Мартын – норм.
Человек приветливо кивнул мне.
– Хильберто – кубинец, – сказал рыжий мне тихо, – работал тут раньше барменом, теперь кассир в магазине. У него день рождения за день до моего. В ноябре. Кличка – Амиго.
Я никогда столько слов не слышал от Бобэоби, хотя уже несколько недель сидел с ним рядом и иногда развешивал его плакаты.
Эта история никуда не ведет. Но ты же должна знать, что я делаю, когда ты не рядом. Чуть лучше поймешь, что это за люди, которых, как ты говоришь, я выдумал. Смотри: никого, кроме нас с Бобэоби и Хильберто. Мы у прилавка, за прилавком кубинец, за спиной кубинца – полки с пакетами лапши, соли и прочим колониальным товаром.
– Пастис, – говорит Бобэоби.
Хильберто запирает дверь на ключ, возвращается за прилавок, переворачивает его, и клеенчатая доска сменяется на дубовую. Потом опускает шпингалет, скрепляющий полки, и раскрывает створки, как ставни.
– Диптих ван Эйка, – говорит Бобэоби.
В открывшейся нише – полки с бутылками разнообразных форм и радугой этикеток.
– Давайте «Шиз лост контроль», Амиго.
Кубинец включает музыку.
Достает два стакана, протирает их клетчатой тряпкой, наливает. Все это отражается в зеркале на потолке. За окном проползает поливальная машина. Потом чей-то маленький мотоцикл. Я вспомнил еще одну строчку: «Будет сад цвести весной». Чокнулись и выпили.
Помолчали.
Еще помолчали.
Два удара в дверь.
– Сережа, ты?
Это бывший местный таксист, объясняет мне Бобэоби, раньше работал в театре.
Хильберто открывает дверь. Входит таксист Сережа. Хильберто жмет ему руку:
– Тебе налить?
Сережа говорит, что у него есть двадцать минут, а потом, в шесть с копейками, он поедет с клиентом в Домодедово: «Очередных невозвращенцев вывозить». Я прошу водки, Хильберто наливает в стакан, режет лимон. Я еще раз вспоминаю: «Будет сад цвести весной».
Мне странно молчать, но Бобэоби просто чокается и выпивает.
Увидела?
Так в ту ночь было много раз. Мы просто молчали, а Хильберто просто наливал. Проехала еще одна поливальная машина.
– Ты знаешь, – наконец решил я сказать.
– Вы.
– Простите, как же странно, что на Радио мы не знаем, кому говорим, и даже не знаем, слышат нас или нет. Вы не думали об этом?
Помолчали, снова помолчали.
Я попробовал еще раз.
– У меня то же с письмами: я очень мало писем могу
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 101
