— Нет, просто я с детства был мужчиной, — рассмеялся Мартин. — Мама это быстро раскусила. Позже я привык за ней ухаживать, приносить кофе в постель, подавать пальто, вставлять рожок в туфли, когда у нее отекали ноги и ей было трудно разуться. Но к чему это? Зачем об этом писать? Она все еще мечтала построить социализм с человеческим лицом. И построила бы, если бы не советские танки. У нее, как ты знаешь, была сумасшедшая энергия и неистребимая вера в возможность построения на земле справедливого общества.
— Тут ты в нее!
Мартин задумался, подпер щеку рукой.
С литературой как с жизнью. Искала рукопись «О природе смешного», нашла Ярмилу и Мартина. А что, если «Природу смешного» не сожгли и она лежит на полке в архиве СТБ или ФСБ и покатывается со смеху?
— Давай объявим «Природу смешного» в уголовный розыск! Сядем с тобой в поезд Прага — Брно, рядом с нами окажется отпрыск того кашлюна, которого я отводила домой…
— Какой еще отпрыск кашлюна? — спросил Мартин, разглядывая полку с чешскими книгами. Одну он у меня уже одолжил и, кажется, подбирался к следующей.
— Случайный персонаж. Из той истории, которая могла не произойти, но произошла. И застряла в памяти.
Мартин кивнул. Кажется, его загипнотизировала нужная книга.
— «Чешская культура во времена Протектората»… Можно взглянуть? — Мартин никогда ничего не брал без спросу.
— Конечно.
Он взял книгу в руки, и из нее выпала фотография. Подымая ее с полу, он почему-то не спросил, можно ли на нее посмотреть. Впился глазами и замер.
— Откуда у тебя это?!
Мартин держал на ладони себя трехлетнего, сидящего у Ярмилы на закорках. Пирамида.
— Такой я ее не помню.
Мальчик вырос, а выражение лица не изменилось: глаза светятся, рот сомкнут. А у юной матери улыбка разверстая, абсолютно счастливая.
— А ведь это после Равенсбрюка и незадолго до второго ареста… Как она попала в эту книгу?
— Вот об этом и напиши.
Я отсканировала фотографию и отправила Мартину на телефон.
Дзыньк, и файл открылся.
Мартин Потоучек и Ярмила Тауссиг, 1951. Архив Е. Макаровой.
Соната
Любовь и музыка
Впервые Эдит влюбилась в шесть лет. В сына компаньона своего отца по свадебному бизнесу. Мальчика звали Герберт Полак, у него был волшебный сундучок для показывания фокусов.
— Кстати, когда я родилась и гости пришли на смотрины, жена отцовского компаньона воскликнула: «Такого ребенка я в жизни своей не видала!» При том что у нее уже был Герберт с фокусами!
Второй раз Эдит влюбилась в одиннадцать лет в композитора Вальтера Кауфмана. Ему в ту пору было пятнадцать, и они играли в четыре руки. Позже Вальтер дирижировал своими произведениями, Эдит исполняла их с оркестром на бис.
Свадьба Эдит Краус и Карела Штайнера, 1933, Прага. Архив Е. Макаровой.
— Вальтер с родителями приходил к нам каждый день. Помню, у нас был граммофон, и мы с ним танцевали. Я любила его много лет. Но он не был тем, за кого бы я вышла замуж. Он легко менял женщин. В конце концов он женился на племяннице Кафки, а я в двадцать лет вышла за тридцатишестилетнего Карела Штайнера, инженера-шахтера.
Впервые он увидел меня на сцене в Карловых Варах, когда мне было одиннадцать, а ему — двадцать семь. Увидел — и сказал своим друзьям, что на мне женится. Чтобы я не встречалась с Карелом, отец отослал меня на лето к своему брату. Он хотел, чтобы я стала знаменитой пианисткой, он не видел меня в роли замужней женщины. Но мы все равно встречались в лесу, тайком. Я была для Карела ребенком. Он все за меня решал. Он был широко образованным, хорошо играл, но музицировать я с ним не могла. Он был очень романтичным, писал песни, стихи, в каждом письме — новое стихотворение. Письма я недавно уничтожила, не хочу, чтобы кто-либо читал их. Карел влюбился в меня с первого взгляда, а я любила Вальтера…
Представь, мы встретились с ним в Блумингтоне, штат Индиана, где он преподавал. Ему было около семидесяти. Я исполняла его сочинения, но уже какие-то не европейские, с индийскими специями… Я играла, и передо мной проносились картины жизни, как в рамках по стенам развешанные.
Мне восемь, учительница музыки, еврейка Берта Симон, приходит к нам домой в 9:30 и спрашивает: «Ты играла сегодня?» Днем я занималась у нее. Муж ее, гобоист, играл в курортном ансамбле — гой с бородой. Мы звали ее Бабака, а его Бабакариш. Она была потрясающая: после трех лет занятий я играла сольные концерты с оркестром. Она носила платья до подбородка. У меня было два дома — мой и Берты Симон. Она была уже старой, когда учила меня.
Мне одиннадцать. Я выхожу на сцену под аплодисменты публики. Тугой бант, повязанный мамой, сжимает голову в тиски. Симфонический оркестр встает, в публике мой будущий муж Карел, но я этого еще не знаю. Никаких предчувствий вообще, только любовь и музыка. Афиши и рецензии на мои выступления не умещались в одном альбоме. Мама завела второй, для Берлина.
Мне тринадцать, я живу в Берлине, поскольку небезызвестная Альма Малер порекомендовала меня Шнабелю, написала ему открытку о том, что слышала выдающуюся маленькую пианистку, и Шнабель взял меня и учил практически бесплатно. Отец мной гордился. В Карловых Варах он всем клиентам рассказывал про талантливую дочь. В том числе баронессе Делакруа, которая жила в Берлине. Эта милая женщина поселила меня у себя. У нее был партнер по шахматам. Когда он уезжал, я играла с ней. Я жила у нее совершенно свободно. В 1928 году я переехала от нее в семью Зюсапфелей, сам Зюсапфель владел издательством Берц, у него была вилла. От счастья кружилась голова. На афишах с рублеными готическими буквами — портрет сосредоточенной девочки. Но уже без банта.
Эдит Краус, 1923. Архив Е. Макаровой.
Вырезки из газет: Мариенбад, 05.08.1925; Пльзень, 1925; Карлсбад, 1925; Карлсбад, 04.08.1925. «Георгий Бакланов. Соло на фортепиано юной пианистки Эдит Краус». Архив Е. Макаровой.
И вот я играю музыку Вальтера, приправленную индийскими специями и пряностями, и вижу свою красавицу мать. Она умерла, когда мне еще не исполнилось восемнадцати. Папа был старше мамы. Он сделал ей предложение в весьма экстравагантной форме: «Фрейлин, если вы не выйдете за меня, я застрелюсь». После смерти мамы я уехала в Прагу. Мне было восемнадцать, я сняла комнату на Виноградах. Который час?
