Пытаясь проникнуть в систему представлений сельских коммунаров 1920-х, нельзя обойти того факта, что для определенной части этих людей лозунги не были пустым звуком, а непосредственно мотивировали их поведение: лозунги принимали за чистую моменту. К концу 1920-х попытки приблизить будущее, создать его здесь и сейчас своими руками, встречают осуждение. Например, «Манилов наших дней» по фамилии Греков, оказавшийся у руля Федоровской коммуны Краснодарского округа, одной из тех образцовых коммун, о которых мы выше упоминали, был, судя по описанию в разгромной заметке, человеком с футуристической жилкой, подобно некоторым персонажам Андрея Платонова: отдельные подробности кажутся сошедшими со страниц платоновской прозы. Греков не просто мечтал, но и предпринимал меры к постройке высокой башни с мощным фонарем, чтобы его свет было видно отовсюду за десятки километров. К тому же он начал строить два вращающихся дома, чтобы они поворачивались вслед за солнцем. На территории коммуны он собирался построить железные дороги и купить дрезины, чтобы использовать их в качестве общественного транспорта. На этом фоне перенос фруктового сада из одного места в другое и покупка нескольких десятков мотоциклов для нужд коммуны выглядят прозаичными и будничными мерами,[472] которые автор заметки отчего-то тоже вменяет председателю коммуны в вину и требует отстранить его от должности, вынося свое мнение на суд общественности в этой журнальной публикации в жанре «сигнала», ставшего весьма распространенным с конца 1920-х. Сигналы такого рода довольно многочисленны, и из них мы узнаем, о чем было актуально «сигнализировать».
Иной столь же информативный жанр — отчет об уже проведенном расследовании и принятых решениях. Комиссии местных земельных властей, обследующие хозяйственные успехи коммун, могли поставить вопрос и о ликвидации коммуны, обнаружив масштабные злоупотребления государственными ресурсами и бесхозяйственность. Из подобных публикаций мы видим, что организация коммуны могла быть замечательным способом получить доступ к ресурсам. Так, коммуна «Пролетарий» (Кунгурский округ Усть-Кишерского района) получала от государственных органов семенной материал, бесплатно коммуне достались лошади, машины и орудия, постройки, ежегодно предоставлялась скидка по сельхозналогу. Ссуды, взятые коммуной па постройки, были проедены и пропиты и не возвращены, что послужило поводом для расследования. Комиссия установила, что хозяйство коммуны тает, а культурная работа отсутствует: в коммуне справляют религиозные праздники и «посещение церкви даже во время самой горячей и неотложной работы является для женщин обязательным».[473]
Впрочем, компетентность не только руководства коммуны, но и местных руководителей сельского хозяйства тоже может быть поставлена под вопрос, если их действия попадают в фокус текущей кампании по борьбе с чем-нибудь. В этом случае «сигналы» в публикациях могут быть направлены против конкретных шагов местной администрации. Сразу в нескольких отношениях показательна история того, как образцовая коммуна, получившая премию на всесоюзной сельскохозяйственной выставке, фактически разрушена действиями местных земельных органов, взявшихся слишком рьяно претворять в жизнь спущенные сверху лозунги об укрупнении хозяйств (история относится к концу 1928 года). Коммуну «Юный пахарь» Омского округа укрупнили, слив ее с другими колхозами, да так, что получилась крупнейшая коммуна Сибири. Однако с самого начала эта новая коммуна-гигант погрузилась в хозяйственный хаос и долги: на нее повесили задолженности по кредитам тех организаций, которые в нее влили.
Планы нового руководства существуют лишь на бумаге, не имеют отношения к жизни, и бюрократизация управления такова, что агроном интересуется бумагами, а не сортировкой семян. Зерно лежит под снегом в мешках. Между старыми и новыми коммунарами возникают не просто трения, а открытые конфликты. Между тем Колхозсоюз собирается сделать из коммуны совхоз: «Нам нелюди нужны, а хозяйство. Людей мы найдем».[474]
Организация работы в таком хозяйстве, как признают публикации, — непростая задача;[475] коммуна-село с двумя с половиной тысячами едоков — совсем не рекорд.[476] Вести о коммунах-гигантах (в том числе и сибирских — «Сибирский гигант», «III Интернационал») периодически публикуются в «Коллективисте», и чем дальше, тем во все более хвалебных тонах.
Очевидно, что созданная в административном порядке «коммуна», объединяющая десяток населенных пунктов, членами которой являются несколько тысяч человек, представляет собой принципиально иное явление по сравнению с коммуной, где все участники обедают за одним столом и хорошо знакомы друг с другом. Гигантомания в конце 1920-х приобретает невиданные дотоле масштабы. Случаи коллективизации целого села или даже волости (посредством объявления ее коммуной) бывали и раньше, в первые послереволюционные годы, но тут это явление становится уже вполне рядовым и даже метит в образцовые. Фактически такие коммуны-гиганты рубежа 1920—1930-х — это попытка не только стереть границу между колхозами и совхозами, как происходило со всеми колхозами-гигантами в результате сплошной коллективизации, но и — в том случае, если предпринимаются меры для обобществления потребления на основе уравнительного распределения, что в условиях голода снова становилось актуальным, — способ наиболее дешевым образом закрепостить рабочую силу, поставив повседневную жизнь всего населения некоторой местности в прямую зависимость от колхоза.
Главным стимулом к труду, который предлагается всячески внедрять в жизнь коммун, объявляется социалистическое соревнование, — начиная с 1929 года ему уделяется много внимания. Однако в описаниях организации труда в коммунах всегда упоминаются и разного рода карательные меры, которые органично дополняет актуальная угроза «чистки», жертвой которой может стать фактически любой член коммуны.
В принципе, чистка предназначена для определения и изгнания чуждых коммуне людей. Как предполагается, «классовое чутье» активистов — участников коллектива позволяет проводить правильную «классовую линию», то есть открывать подлинное лицо проникших в коммуну врагов социализма. Вообще, сталинский тезис об усилении классовой борьбы, строго говоря, выглядит непоследовательно с точки зрения марксистской теории, ведь классовая сущность определяется отношением к средствам производства. Если же раскулаченные, бывшие офицеры, помещики или священники не владеют средствами производства, а становятся рядовыми трудящимися и, возможно, членами коммуны, то определять их как чуждых с классовой точки зрения нет никаких оснований. Однако советская власть подвергает «бывших» дискриминации, относя их и категорию «лишенцев» — лишенных избирательных прав. Против присутствия «лишенцев» в коммунах выступают авторы публикаций, указывающие, что коммуна может становиться средством обойти дискриминационные запреты. Скажем, сын дьякона хочет в поступить в вуз — и может это сделать, для начала став членом коммуны, а потом скрыв данные о своем происхождении. Железная метла выметет из коммун затаившихся под маской врагов — например, затесавшегося в партию бывшего жандарма или торговца.[477]
