Разумеется, были и счастливые браки. Об этом свидетельствуют письма, которыми обменивались, в частности, супруги Кверини.[514] Об этом говорят также стихотворения Гольдони, сочиненные в честь свадебных торжеств патрициев, и его посвящения, адресованные хозяйкам дома, известным «своими добродетелями, мудростью и честностью», «добродетельным супругам», любящим, заботящимся о детях и о доме.[515] Таких женщин он восхваляет и в своих комедиях. Такой была Кьяра Пизани, «теща» несчастной Терезы Ведовы: выданная замуж в раннем возрасте из соображений семейных интересов за дальнего родственника из боковой разорившейся ветви семейства, она в тридцать пять осталась вдовой с шестью детьми и стала руководить своим огромным состоянием лучше любого управляющего-мужчины. Именно она помешала сыну жениться по любви.
Количество просьб о расторжении брака или его аннулировании, позволявшем вновь вступить в брак, увеличивается только во второй половине века.[516] Между 1777 и 1782 гг. Совет десяти регистрирует двести девяносто три просьбы о расторжении брака в семьях патрициев, то есть в среднем по пятьдесят восемь просьб в год, в то время как в период с 1771 по 1795 г. среднегодовое число заключаемых браков равно двадцати трем.[517] Насильственные браки распадаются чаще. Мотивы, выдвигаемые в прошениях, свидетельствуют о том, насколько напряженными стали супружеские отношения, а также сколь ясно видит ситуацию Гольдони. От жен поступают жалобы на нежелание мужей предоставить им свободу волеизъявления, на жестокое обращение, на сожительство с мужчинами, на дурное отношение, на оскорбления, на нарушение мужьями супружеской верности, на сексуальную неудовлетворенность в браке и физическое отвращение к супругу. В свою очередь, мужья жалуются на то, что жены позволяют себе иметь иные политические взгляды, ведут светскую жизнь и расходуют слишком много денег, не проявляют интереса к домашним делам, злоупотребляют посещениями казини и уделяют излишнее внимание чичисбеям; последнее обвинение на суде обычно формулируется как пренебрежение супружескими обязанностями, или, говоря коротко, адюльтер, а иногда даже проституция. Как свидетельствуют материалы бракоразводных процессов, чичисбеи нередко вызывают ревность мужей. Например, графиня Беллати принимала услуги «рыцаря и обожателя» Бакаларио Дзена; с ним она уезжала «на прогулки», оставляя мужу записочки примерно следующего содержания: «Так как прекрасный новый сезон дарует нам радостную возможность совершать чудесные прогулки, я во вторник с удовольствием отправляюсь в Тревизо. Предупреждаю вас об этом на случай, если у вас появятся какие-либо возражения; ребенка оставляю вам». Муж не был подвержен «модным веяниям» и отвечал, что «никогда не согласится, чтобы жена его жила и поступала согласно своим прихотям».[518] Последовал развод, и таким образом отчасти решился вопрос о целомудрии «рыцаря для услуг». Женщины обращали себе на пользу служение, вмененное чичисбеями себе в обязанность, и утверждали свою власть, принимая самостоятельные решения и начиная вести себя независимо. Но чтобы начать процедуру развода, требовалось немалое мужество. В 1788 г. Совет десяти постановил, что во время бракоразводного процесса или аннулирования брака женщины должны пребывать в монастыре за счет мужа; в случае отрицательного решения суда они могли выйти из монастыря только с одним условием: вернуться к мужу. Даже если вопрос решался положительно, женщина все равно оставалась в зависимости от власти супруга и обязана была вести уединенную жизнь вдали от мирских соблазнов. Но это все же было лучше, чем влачить навязанные оковы брака.
Монастырь — это рай
Для сестры Арканджелы Таработти монастырь — это ад. Ад, потому что в него помещают по принуждению, в результате махинаций, фактически насильно, на основании причин исключительно экономических, в то время как на деле надо было бы отдавать туда добровольно — тех, кто чувствует призвание к монашеской жизни. Обычно девушек принуждали идти в монастырь по двум причинам: когда они были уродливыми, больными или калеками и отцу, несмотря на приданое, было трудно выдать их замуж, или же когда в семье не хватало средств, чтобы дать всем дочерям приданое и оплатить брачные церемонии. Если бы все дочери выходили замуж, писала Арканджела, почти все патрицианские семейства разорились бы.[519] Действительно, взнос в монастырь был значительно скромнее по сравнению с приданым, которое получали некоторые девицы: как уже говорилось, «духовное приданое» можно было внести сразу полностью, то есть всю тысячу дукатов, или выплачивать ежегодно по 60 дукатов. Стоимость «корзинки с приданым» монахини не должна была превышать 300 дукатов, равно как и церемонии принятия послуха и пострижения не должны были стоить более 100 дукатов. В случае превышения указанных сумм на нарушителей налагался штраф.
Картина вступления в монастырь и жизни монахинь, нарисованная Арканджелой, поистине апокалиптическая. «О, сколь жесток сей ужас!» — восклицает она, вспоминая пострижение, и называет церемонию «погребальной»: молодую девушку «бросают лицом на землю, возле головы ее и ног ставят зажженные свечи, саму ее накрывают черным сукном, и все вокруг поют молитвы…»[520] Это скорее похороны, нежели брак с женихом небесным. После сей церемонии новая монахиня обязана три дня хранить молчание. Скудная постная трапеза венчает первый этап обряда пострижения, печальна и одинока первая безмолвная ночь, наступающая после ненавистной свадьбы; скудна и вся еда, вкушаемая совместно в монастырской трапезной, прозванной «темной пещерой». По словам Арканджелы, «число девушек, вынужденных принять постриг, значительно превосходит число тех, кто совершает этот шаг добровольно».[521] Об этом она говорит читателю, дабы засвидетельствовать истинность своих ничем не подкрепленных слов. Но и описания ее, и оценки в определенной степени пристрастны. Без сомнения, они порождены душевным состоянием оскорбленной девушки, сопоставляющей сдержанность и самоотречение этих вынужденных мистических свадебных торжеств и роскошь, веселье и изобилие, с которыми принесенная послушницей жертва позволяла обставить свадьбу с вполне земным женихом другой дочери из той же семьи.
Скорее всего, насилие, совершаемое над волей девушки, в XVIII в. перестало быть основной причиной ее отречения от мира. К этому времени отцы больше не были непреклонными деспотами, а завещания, которые они составляли, чтобы обеспечить будущее своим отпрыскам, свидетельствуют об уважении к чувствам дочерей. «Я не хочу, чтобы дочери мои были вынуждены принимать постриг, ибо знаю, что поступок сей станет насилием над их душой; призвание сие должно быть велением души, а решение приниматься свободно, когда они достигнут изрядного возраста», — пишет в 1676 г. в завещании для своих пятерых дочерей Альвизо Трон. В конце XVII в. Альвизо Фоскарини перед смертью уточняет, что если ребенок, который вот-вот должен родиться, окажется девочкой, «то пусть она выходит замуж, а не идет в монастырь, если только она сама не пожелает туда удалиться».[522] Какая реальность кроется за этими предсмертными волеизъявлениями? Из трех оставшихся в живых дочерей Альвизо Трона две стали монахинями. Только одна вышла замуж. Призвание? Необходимость? Не имея прямых свидетельств заинтересованных лиц, нам остается только гадать. Точно можно сказать лишь следующее: в конце XVI в., по результатам переписи Дольони, в Венеции насчитывается 2508 монахинь, проживающих в трех десятках монастырей и обителей, разбросанных по городу и на окрестных островах, иначе говоря, 17 % взрослого женского населения, в то время как монахов и различных братьев насчитывается всего 1135.
