«Уметь блистать не только у себя на родине»
Гаспаро Гоцци был не так уж и неправ: Венеция переживала свой триумф. Вывеска кафе мэтра Флориана на площади Сан-Марко может вполне считаться похвалой тем, кто, не будучи ни в чем похожими, тем не менее обладали одной общей чертой, а именно «интеллектуальным любопытством». Среди тех, кто пытался построить новый остров, где правит культура и царят искусства, без сомнения, были женщины и все те, кого с неудержимой силой влекло к ним. Там были те, кого мы встретили на страницах этой книги — драматурги, новеллисты, газетчики, переводчики, поэты, художники, политики. Среди них был маркиз Шипионе Маффеи, эрудит, знаток истории Вероны, реформатор трагедии, снискавший одобрительные отзывы Вольтера; Гольдони назвал его «человеком, сведущим во всех областях литературы».[605] К их числу принадлежал и падуанский аббат Антонио Конти, философ, пылкий поклонник Шекспира, и Карло Лодоли, францисканец, гениальный архитектор, автор «Основ архитектуры», опубликованных одним из его учеников, Андреа Меммо, чья вилла Прато алла Балле считается образцовой. Не забудем упомянуть и журналиста Франческо Гризелини, сына ткача, основателя «Итальянского журнала», одного из видных представителей венецианских франкмасонов; и Джанмарию Ортеса, увлеченного политической экономией. Это он произвел научный расчет распределения рабочего времени — восемь часов для работы, восемь часов для сна, восемь часов для «развлечений», и так триста рабочих дней в году: такой график сделает труд более рентабельным и обеспечит развитие мануфактурного производства. Был еще и Мелькиоре Чезаротти, с которым мы познакомились в одной из дамских гостиных, автор гениального «Опыта о философии языков». Был также Франческо Альгаротти, сын купца, самый обаятельный ум начала XVIII в. Альгаротти интересовался всем: живописью, оперой, физикой, коллекционированием. Он написал европейский бестселлер своего времени — научный труд «Учение Ньютоново для женщин. Диалоги о свете и цветах», опубликованный в 1735 г. Вольтер посвятил ему восторженные строки: «Хвалили венецианские дворцы, что выросли над водой, / Но сочинения ваши гораздо более величественны, чем они: Венеция и Альгаротти одинаково дороги Богам, / Однако последний будет более дорог миру». Не забудем также художников и скульпторов Розальбу Каррьера, Канову, Пиранези, отца и сына Тьеполо, всех тех музыкантов, что в 1745 г. заворожили Руссо и вдохновили его на создание новой музыкальной теории:[606] это Бенедетто Марчелло, Антонио Вивальди и Бальдассаре Галуппи, прозванный Буранелло, соратник Гольдони в создании лирических мелодрам, этих подлинных жемчужин венецианской культуры XVIII в. Венецианцы вносят свой вклад во все области знания и искусства и оставляют в них вполне зримый след.
Что общего у этих выдающихся венецианцев, помимо того что все они родились на берегах лагуны? В отличие от тех, кто прибывает знакомиться с красотами Италии и чудесами Венеции, все они заядлые путешественники и часто покидают пределы Республики. Эти венецианцы живут вдали от лагуны, колесят по Европе, а иногда даже вырываются за ее пределы. Они обитают в Париже подобно Гольдони, Казанове, Маффеи, Альгаротти, Конти, Каррьере, однако их можно встретить и в Лондоне, Дрездене, Вене, Мадриде, России и даже в Соединенных Штатах: так, Да Понте окончил свои дни в 1838 г. в Нью-Йорке в возрасте девяноста лет. Все эти люди являются частью интеллектуальной диаспоры итальянцев XVIII столетия[607] — феномена, суть которого сводится прежде всего к отказу от узкого провинциализма. Альгаротти полагает, например, что ум для своего развития нуждается не в академиях, каковых в Италии было множество, а в столице, где проживает по крайней мере девятьсот тысяч душ.
Венеция была далека от идеала, поэтому уроженцы ее устремлялись за ее пределы в поисках новых открытий, а также желая поведать миру обо всем, что есть прекрасного в родном краю. Гольдони воплотил это, в сущности противоречивое, стремление и в жизни, и на сцене. Среди персонажей его театра есть и иностранцы, и путешественники. И те и другие нередко бывают смешны, социальная среда, к которой они принадлежат, часто отвергает их, оберегая свои традиции, но тем не менее их неуемное «интеллектуальное любопытство» не только противостоит, но и берет верх над инертностью тех венецианцев, что ограничивают свой мир водами лагуны, не желают ничего знать о передовых идеях, распространенных за пределами Светлейшей, и слепы ко всему, что не вмещается в несуществующие стены города. Когда он не связан сценическими задачами, Гольдони изъясняется вполне прямо и конкретно: он приветствует интеллектуальную «диаспору» своих сограждан и тем самым заранее оправдывает свой собственный отъезд из Венеции. «Среди моих соотечественников, — пишет он в 1757 г., уже находясь в Париже, — каждый день появляются личности, умеющие блистать не только у себя на родине».[608] Итак, несмотря на обстоятельства, сопутствовавшие отъезду Гольдони, его прощание с Венецией в 1762 г. не является ни бегством, ни протестом. Андзолетто, рупор автора в комедии «Один из последних вечеров карнавала», объясняет отъезд драматурга стремлением «совершить открытие», «научиться» и вернуться «с новыми знаниями, вкусив новых плодов просвещения».[609] «Желание открытий», охватившее драматурга, вписывается в общее русло устремлений тогдашних интеллектуалов, покидавших насиженные места в поисках новой пищи для своего неуемного духа.
Поиски эти принимают самые различные формы. Каждый из путешественников — авантюристов-первооткрывателей, авантюристов-экспериментаторов блистает собственными талантами, но всех их роднит причастность к Венеции. Казанова — искатель любовных приключений и чувственных удовольствий, персонаж неудовлетворенный, а посему обращенный в прошлое. Пытаясь заглушить гнетущую его тревогу постоянными переездами, он усматривает истоки своего болезненного состояния в кризисе, переживаемом Венецией, хотя вряд ли с ним в этом можно полностью согласиться.[610] Его антипод Франческо Альгаротти пылкий приверженец «культурных обменов», «очарованный»[611] путешественник, устремленный в будущее и сам постоянно его созидающий. Проделав путь от Лондона до Санкт-Петербурга, он сумел повидать почти всю Россию. В опубликованном в 1760 г. отчете об этом путешествии имеется немало блестящих рассуждений о пользе культурных различий: подход Альгаротти к описываемым событиям предваряет подход энциклопедистов, этой новой интеллектуальной силы, появления которой с нетерпением ожидал Вольтер. Переводчик Мелькиоре Чезаротти, пытающийся отыскать решение проблемы культурных различий в различиях языковых, просвещенный авантюрист-утопист, искренне убежденный в возможности уничтожения барьеров между народами и построения такой Европы, где бы «различные члены ее совместно владели наследием человеческого разума и осуществляли бы между собой обмен идеями, не принадлежащими никому, но рожденными для всеобщей пользы».[612] Традиционный венецианский космополитизм также принимает участие в построении идеальной Европы, где царит языковое и идейное содружество. Гольдони, «честный» авантюрист, как он сам себя называет, пребывает где-то на полпути между космополитизмом и патриотизмом. Однако, уезжая в Париж, он — вполне в духе Чезаротти — лелеет честолюбивые планы проверить, «сможет ли итальянец создать произведение, способное понравиться обоим народам».[613] К сожалению, результат — несмотря на ободрение Вольтера и успех «Благодетельного брюзги», включенного в репертуар «Комеди Франсез» в 1771 г. и возобновленного в 1778 г., - не отвечал полностью желаниям путешественника. Для Гольдони это был «полупровал», но на то имеется множество причин — сложных, личных и конъюнктурных. Гольдони, и он сам в этом признается, потерял «свой стержень», свою идентичность. Кроме того, оказалось, что и Париж, и Версальский двор не имели — или, по крайней мере, уже не имели — того интеллектуального блеска, который в Венеции приписывал им драматург. Но это нисколько не влияет на присущее Гольдони «интеллектуальное любопытство», на его обширные замыслы, его «наступательное» видение мира, иными словами, на все те составляющие, из которых складывалась динамика развития венецианского общества XVIII в. «Новый свет» был не просто волшебным аттракционом. Он пробуждал желание отправиться в иные страны и увидеть иные миры.
