– Духовный совет ему нужен, Надежда Афанасьевна, – говорю я, – а человек он не воцерковленный и вообще индеец, если вам это о чем-то говорит.
– Ни о чем не говорит, да это и неважно, – отвечает она мягко. – А совета он может спросить у отца Дамиана – у нас сейчас в больнице лечится, старенький. Тот людям помогает, к нему со всех сторон за советом едут. Добрый старец, сострадательный. Многое видит. Я попробую договориться с ним о встрече. Бог даст, и Ивану поможет.
– Сделайте такую милость, Надежда Афанасьевна.
Ерш тем временем все усердствует.
Вышло все, как мы хотели. Приятная слепилась печь. Чуток материалу не хватило, отправили Жука с тачкой, чтобы привез восемь штук монастырских кирпичей, соединить печь с дымоходом в потолке. Привез, соединили, можно дым пускать. Купили мы в лавке сувенирную тарелочку с изображением трех главных обителей Русского Севера и врезали ее в фасад печи – для красоты и на память. Тарелочка эта Надежде Афанасьевне так по душе пришлась, она даже руками всплеснула. А когда с одной спички зажег Ерш в топке дрова да когда затрещали они, занялись, тут она малость прослезилась. Жук стол накрыл. Выпили мы с ним за первый дым, Ерш не стал.
Назавтра отвела его Надюша в больницу к отцу Дамиану. Я пока инструменты отмыл да собрал. Скоро ехать. А надо еще к Кириллу сходить. Поглядеть, что там у него дымит.
Вернулся Ерш от старца молчаливый и спокойный, как всегда. Мыслю – не стану в душу товарищу лезть, захочет – сам расскажет. Пошли мы в монастырь, к Кириллу. А нам навстречу Жук с работы на велике едет. Останавливается и говорит:
– Не ходите в монастырь. Не до вас там сейчас. Уехал брат Кирилл на днях в отпуск, а сегодня благочинному телеграмму прислал, мол, обратно не вернусь – женюсь.
Почесали мы в затылках, повернули назад. «То ли враг Кирюшу с пути сбил, – взвешиваю я, – то ли Господь на путь наставил…»
Ну что ж, попрощались мы с Жуком и с Надеждой, сели на пароходик и отчалили до дому. Стоим на палубе, и говорит мне Ерш:
– Хороший старичок этот Дамиан. Добрый. Светлый, можно сказать. Нового ничего мне не открыл, а веры своей глубину показал. Завела меня к нему Надюша и ушла. Я еще и слова ему не сказал, а он… «Вижу, – говорит, – что хороший ты, Ваня, человек и что недолго тебе мучиться осталось. Ведь все мы на этом свете мучаемся. Жизнь свою ты правильно прожил, греха большого не натворил. В чудо только никогда не верил, а теперь под конец хочешь его увидеть. Так не бывает, дружок-пирожок. Чтобы чудо увидеть, смириться надо. С тем, что никто из нас не вместит замысла Божьего. Как смиришься – все вокруг чудом покажется, особливо тот чудак, который в чудо не верит. Прости всех, кого можешь, а кого не можешь, тоже попробуй простить…» – «Да я уж всех простил давно», – говорю я ему. «А себя?» – «И себя тоже». – «Тогда Бога прости, не злись на него». – «Постараюсь», – обещаю ему, а он сидит на коечке, ножки свесив, и так смешно и хитро улыбается, прям как ты, Крюк, иногда. «Спасибо, отче, – говорю, – пойду я, пожалуй. Только можно еще один вопрос на прощание?» – «Валяй», – отвечает. «О чем вы сейчас думаете?» – «Да о том же, о чем и ты, Ваня Ерш. О том, какая красивая коса у Надежды Афанасьевны, а? Даст же бог такие волосы!»
Вот и вся история, дружок-пирожок!
На днях зашел ко мне Иннокентий и говорит:
– Дядя Пух, Крюк не у вас?
– Нет, – отвечаю.
– Его третий день дома нету. Дверь метлой приперта. Кошка у него недавно пропала, он расстроился. Я говорю: «Не расстраивайся, дядя Крюк, она старая уже была, помирать небось ушла в лес». – «Пойду искать!» – заявляет он. Погоревал денек и пошел, видать, на свой путик. Куда ему еще идти?
– А Митрофан чего?
– Митрофан дома. Запил. Что-то чует, не говорит.
Пошли мы с Кешей по путику Крюка: все капканы сняты. Дошли до его избушки – пусто. До конца тропы немного остается, уходит она в лес и обрывается. Заходим в лес и видим: стоит на пути большой камень…
Простые аккорды
Александр Бушковский – Анна Воздвиженская Диалог автора и редактораРедактор. Наш диалог, по сути, начался шесть лет назад, когда я готовила к публикации в журнале «Октябрь» ваш рассказ «Радуйся!» и почуяла в вас «своего» автора. Потом были «Индейские сказки», а теперь эта книга. Скажите честно, как на духу: сильно вас раздражало редакторское вмешательство в текст?
Автор. Напротив. Мне даже казалось иногда, что вы знаете мои тексты гораздо лучше и воспринимаете их глубже, чем я. После вашей работы с ними я, по правде говоря, не замечаю сокращений или изменений, и это меня удивляет и радует. Тогда меня посещает тщеславная мысль – может быть, я нередактируем? Ведь незаметным для меня образом мои опусы становятся лучше, я это чувствую.
Р. Ну, это нам просто повезло: единодушие с автором редактору выпадает нечасто. В большинстве случаев редактор – это существо, автором ненавидимое. За что, помилуйте? Редактор столь же страстно ищет своего автора, как пчела – пыльцы с единственного достойного ее усилий цветка. Да и автору, поверьте, от редактора порой может быть польза, даже если он Лев Николаевич Толстой. Помните, в «Войне и мире» княжна Марья, провожая Андрея Болконского на войну, надевает ему на шею серебряный образок, а после битвы при Аустер лице французские солдаты снимают с него тот же самый образок, но уже золотой? Мелочь, конечно, а редактор обязан был отследить… не в укор Павлу Ивановичу Бирюкову будь сказано.
А. И как же пчела находит свой цветок, а редактор – своего автора? На основании каких факторов вы его распознаете? Что задевает вас, ведь перед вашим взглядом проходит множество текстов?
Р. С пчелой это я, похоже, погорячилась. Пчеле-то, наверное, все цветы кажутся одинаковыми. Не сильна в биологии, увы. А редактор, профессиональный читатель, при всех навыках и опыте все равно выбирает сердцем. Почему вы, скажем, любите Моэма и не любите Фицджеральда? Почему я люблю Диккенса и не люблю Льва Толстого? (Чувствую при этих словах, как меня пронзают огненные стрелы громовержца Павла Басинского.) Бывает, прекрасно сделанная, мастеровито написанная проза оставляет тебя равнодушной, а другая, казалось бы, незамысловатая, без художественных завитушек, подцепит под ребро и тянет за собой, в свою глубину, в свою простую правду. О факторах тут как-то не задумываешься.
Но давайте вернемся к основной теме нашей беседы. Хоть и принято считать, что за писателя говорит его текст, у читателя, даже профессионального, всегда возникают к автору вопросы. От самых банальных: каковы жизненные истоки вашего творчества? – до глобальных, каким вы видите свое место в контексте «северной» прозы, например.
А. Странное слово «творчество», опасаюсь его. Меня веселит, когда человек говорит о себе: «Я и мое творчество». Мне кажется, не нужно к себе относиться слишком серьезно. Главное в моих рассказах, чтобы я сам, читая, понимал, что это именно то, что я хотел сказать. Да и что такое творчество? Я вот печки строю – знаете, какое творчество! Интересное дело, и люди благодарны, сделаешь им тепло и красиво, и они тебе в ответ: «Смотрю – и глаза мои радуются». Одна женщина, когда мы ей печь слепили и затопили, обняла ее и заплакала. Намучилась, говорит, мерзнуть и дым глотать со старой печью.
