— Не страшно. Подумают на своих.
Обычно огня на привалах не зажигали. Но сегодня рыжебородый воевода Воробей глянул в небо, повел носом, почесал бровь, и с видом человека, которому нечего терять, махнул рукой.
— Погреемся, подсушимся.
Осторожный Байда неодобрительно покачал головой.
— Проснись. Кругом горит, — сказал Воробей.
На это возразить было нечего, загоны степняков, рассыпавшись по округе, жгли все подряд, и теперь в воздухе постоянно витал запах гари, а небо в любое время суток оставалась затянутым белесой дымкой.
— Учуют, — Байда был не только осторожен, но и упрям.
— Плевать. Все равно шума не миновать.
На лесной поляне снова жарко заполыхали костры, вокруг которых сгрудились соскучившиеся по горячему люди, родич к родичу, земляк к земляку. Хотя было немало и таких, у которых никаких родичей и земляков уже не осталось, но они тоже предпочитали сбиваться в артели, объединенные уже не семейными узами, а горьким духом сиротства и боевого товарищества.
И лишь старые порубежники держались на особицу, даже на привале стараясь не смешиваться с остальными, действуя, в случае чего, слаженно, как один человек. Давно оторвавшиеся от своих корней, они, словно припоминая что-то забытое, с добродушным презрением смотрели на суету семейных, на тихую мельтешню женщин и детей вокруг них.
Впрочем, сейчас их взгляды были обращены на булькающее в котле варево, которое помешивал дубовой веткой с ободранными листьями довольно пожилой по здешним меркам длиннолицый мужчина с печально свисающими на грудь усами.
— Я тут новость слышал, будто ты сказал, что в Речицу пойдём. Правда?
— Правда, — неохотно ответил воевода, не чувствуя себя вполне готовым обсуждать эту тему.
— В Речице готфы.
— Ну, сколько их там…
— И Войт Немишич, пёс цепной, с дружиною. Крепко сидит.
— Байда, на то и расчёт, надо только цепь эту умеючи прибрать к рукам. А что не так, вышибем из города и Войта с дружиною и готфов и всех, кто поперёк слово скажет.
— Это лучше всего, — заметно успокоенный, Байда отправился восвояси, а Воробей подошёл к одинокой ольхе, под которой на куче свежесрубленных веток была брошена попона, и, пнув носком сапога это импровизированное ложе, лёг, не снимая сапог, и вытянул с наслаждением ноги. Тут же двое дружинников, похожих, как братья-близнецы, возникли словно из-под земли и сели спина к спине неподалёку, охраняя сон воеводы.
Воробей закрыл глаза, но сон не шёл. То, чего хватило для спокойствия сотника Байды, для спокойствия воеводы явно не доставало. Хотя, что правда то правда, выгнать из Речицы хоть Войта, хоть кого, было вполне по силам. Теперь уже за Воробьём шла не сотня пограничников, а добрая тысяча, а может быть, и полторы тысячи вооруженных, и еще сколько-то неспособных к бою, точно никто не знал, потому что всё время приходили новые люди, а кто-то уходил. А были и такие, что предпочитали идти следом или рядом, не смешиваясь с войском. Но, как бы то ни было, на несколько сотен опытных воинов Воробей мог рассчитывать в любом случае.
И не так уж крепко сидел в Речице посадник Войт. Воевода, знавший его, как облупленного, не сомневался, что неприступна Речица только до той поры, пока кому-нибудь не вздумается взять её.
Но желающих взять Речицу пока не находилось. Передовые полки буджаков (как звать их воеводу?) остановились не дойдя до неё двух переходов, словно выжидая чего-то. Казалось бы, это обстоятельство должно было заставить Воробья безотлагательно двинуться к еще не занятой захватчиками крепости, однако и он медлил, выбирая окольный путь, кружа по разоренным нашествием окрестностям и поголовно вырезая попавшиеся под горячую руку мелкие отряды, словно задался целью раздразнить буджаков. И, кажется, это ему удалось. Теперь степняки, если и рисковали забираться в лесные чащобы, то только крупными партиями, которые Воробью были не по зубам. Да и застать их врасплох становилось все труднее.
Но и воевода с каждым днём чувствовал себя всё неуютней, за спиной его грозовой тучей поднимались двадцать тысяч всадников, которых вёл знаменитый Жанты.
Дело усугублялось тем, что дружину теперь по рукам и ногам связывал беженский обоз.
Воробья это однако не смущало. А если и смущало, вида он не показывал.
Но при всём при том, если кто-нибудь сейчас сказал ему, что пройдёт ещё добрых двадцать дней, а он ни на шаг не приблизится к Речице, такому человеку воевода бы не поверил. А, между тем, прошло двадцать дней наполненных стычками и переходами, и воинство Воробья снова оказалось совсем недалеко от поляны, где нашёл свой последний приют славный Нечай.
* * *
И вот прошло двадцать дней.
— Ты посмотри, опять ему разврат снится. Просто удивительно. Хоть кол на голове чеши. Уж казалось бы…Ан нет! — с некоторой даже завистью сказал Иван Ермощенко, натуральный кузнец, глядя на спящего в нескольких шагах Саню.
Саня лежал, неудобно опершись головой на седло, уронив на грудь подбородок.
Лошадь его щипала траву неподалеку, насколько позволял повод, один конец которого был обмотан вокруг запястья хозяйской руки. Воинская справа, как и положено, была тут же, деревянный, обтянутый коричневой с белыми пятнами коровьей шкурой, круглый щит, прислоненный к стволу, и на самой нижней, толстой ветке причудливой гроздью висели меч в деревянных ножнах, обтянутых потрескавшейся кожей, лук да колчан, туго набитый стрелами.
Рядом с ним сидела Вера, бездумно глядя перед собой чуть покрасневшими от дыма зелеными глазами и, помахивая стеблем папоротника, отгоняла от лица спящего комаров и прочую лесную мошку.
Рука её при этом двигалась машинально, и стебель то и дело попадал то по носу, то по щеке юноши, впрочем, того это нисколько не беспокоило.
Задымленный, зеленоватый, лесной свет заполнял пространство между деревьями, отчего все вокруг казалось немного не реальным, словно люди и кони попали каким-то образом на дно речного омута, обтекаемые спокойными, незаметными в своей всеобъемлющей мощи, водами неведомой реки. От этого движения их казались плавными, чуть замедленными, словно каждый жест требовал некоторого дополнительного усилия.
Впрочем, все это мог заметить только посторонний человек, вошедший в этот лес, как входит приметливый ночной гость с мороза в незнакомую квартиру. Но посторонних здесь не было, все свои, одинаковы годные на то, что бы топтать эту, усыпанную бурой хвоей и палыми листьями, гулкую землю или же лежать в ней, в неглубокой, наспех вырытой яме.
— Я чего сказать хочу, — Иван Ермощенко, как всякий атеист, обожал поговорить на религиозные темы. — Основную надежду следует, конечно, возлагать на духов предков, на пращуров своих, чуров, иначе говоря. И это очень логично, потому как прочие божества, они ведь сами по себе ни добрые ни злые, могут так, а могут этак, как карта ляжет. Чуры же, не чужие, напротив, свои ребята, все знают, все понимают, и сочувствуют по-семейному.
