— Профессия?
— Литератор, — ответил я несколько неуверенно, что прозвучало примерно таю — Э-э-э, литератор.
— Образование?
— Высшее. Незаконченное.
— Что значит — незаконченное?
— Нет диплома.
— Дети?
— Двое, два сына.
— Знаки отличия, награды?
Я перечислил.
— Зарубежные поездки?
Я назвал несколько европейских стран. Женщина молча заполняла рубрики.
— Значит, у вас три комнаты, кухня и прихожая, так?
— Совершенно верно.
Опять наступила тишина, женщина что-то подчеркивала, что-то вычеркивала, несколько мест обвела кружком. Еще раз внимательно с начала просмотрела анкету, поправила копирку, потом, перевернув, пододвинула тетрадку ко мне.
— Распишитесь два раза, тут и тут, — она указала авторучкой, где нужно поставить подпись. Я расписался, вернул ручку и посмотрел ей в лицо. Теперь и она на меня смотрела — прямо, не избегая моего взгляда. Глаза ее, цвета морской волны, были неподвижны.
— Это все? — спросил я.
— Все, — ответила женщина, нагнулась за сумкой и положила ее себе на колени. Сунула в сумку тетрадь и ручку, потом довольно долго шарила в ней, не поднимая головы. Поиски затягивались, я думал, она ищет сигареты или губную помаду, когда вдруг… Почему я употребил это слово, что «вдруг» случилось? Может, что-то такое, чего — на основании вышеизложенного — никоим образом нельзя было предвидеть? Я ведь не давал оснований исключить какой-нибудь сюрприз. Но нет, не в том дело. Слово «вдруг» связано не с моментом удивления, а с предметом, появившимся в руке женщины, неожиданно странным и смешным. А именно: женщина держала в руке пистолет, но из такого материала, который уж никак не годится для настоящего оружия, — это был то ли гарус, то ли плюш, что-то совершенно неподходящее, вообразим даже, что пистолет был соткан из цветов, из гвоздик к примеру… Эдакая нарядная бутафория, какую можно иной раз увидеть на витрине цветочного или овощного магазина (взять хотя бы очаровательные «портреты из фруктов»). Такие муляжи что-то копируют, но не впрямую, а как бы намеками, отнюдь не желая в точности походить на оригинал. В общем, я смотрел на этот предмет с пониманием и, кажется, улыбался. Ведь я не лишен чувства юмора. На лице женщины тоже появилась улыбка, нет, скорее усмешка: она чуть скривила губы, и в правом углу рта едва заметно прорисовалась морщинка. В усмешке было что-то двусмысленное — кому, как не мужчинам, это знать. Женщины часто невольно делают подобные гримаски, но мужчины воспринимают их однозначно и немедленно бросаются в атаку. Я подумал, что хотя четверть часа назад моя гостья отказалась от кофе, это вовсе не означает, что теперь не следует предложить ей чаю и рюмочку коньяку. Она ведь покончила с формальностями, спрятала свои квитанции и теперь свободна; кто знает, не служит ли этот плюшевый пистолет приманкой (весьма своеобразной, надо признать, ну да ладно), приглашением пофлиртовать. Однако глаза ее никак этого не подтверждали. Их выражение оставалось холодным и отчужденным; кажется, я даже увидел сверкнувшую в них враждебность. Ситуация складывалась неясная, мне стало как-то не по себе. Визит затягивался — вероятно, надо было что-то еще сказать, что-то сделать. Но что? Может, отпустить комплимент по поводу ее наряда, ее красоты (женщины это любят), необычности глаз? С чем бы сравнить их цвет? Разумеется, с цветом моря, притом моря северного. Женщина снова слегка улыбнулась, поправила сумку на коленях, положила в нее плюшевый пистолет и вынула маленький розовый платочек. Коснулась им уголка рта, потом щеки. И тут я сообразил, почему мне знаком цвет ее глаз: он напоминал цвет морского залива, на который я смотрел когда-то с высокого скалистого берега. Было это в Финляндии. Серо-зеленую гладь обрамляло кружево белоснежной пены. Только в одном месте узенький проливчик соединял залив с открытым морем… И тут, на долю секунды позже, чем нужно было для предотвращения того, что произошло, я понял: сидящая напротив меня женщина держит в руке не плюшевую игрушку, а массивный черный пистолет большого, должно быть девятого, калибра. А эти цветные лоскутки, гарус, бархат были просто маскировкой вроде искусственных веток и листьев, которыми прикрывают пушки на позициях. Выстрела я не услышал. Ощутил удар в грудь, где-то пониже ключицы. Удар был не очень сильный, скорее мягкий, будто боксерской перчаткой. Но своей цели достиг. Я перестал дышать.
Всю жизнь, а в особенности последние сорок лет я был к этому готов, считался с этим, хотя не слишком часто об этом думал. Я не мог знать, когда и в каких обстоятельствах это произойдет. И уж меньше всего ожидал сейчас, в неловкой, нелепой ситуации. Я почувствовал, что в грудной клетке у меня сквозная дыра, наподобие отверстий в скульптурах Мура, и подумал, что через это отверстие кто-то, за мной наблюдающий, может явственно увидеть уголок моей квартиры — аккуратно прибранной, с мебелью, книгами, разноцветными картинами — и на заднем плане даже луг, реку, лес, а возможно и небо с облаками.
Смерть моего антагониста (перев. М. Курганская, 2002 г.)
О его смерти я узнал случайно, осенним вечером, когда слушал зарубежную радиостанцию. Далеко, на противоположной стороне земного шара, умер человек, с которым меня не связывали ни кровные узы, ни дружба, ни даже приятельство. Какое мне могло быть до него дело? Но все же была между нами некая связь, и довольно тесная, о чем я сейчас и расскажу. Из-за этой связи уход человека, в общем-то, мне не близкого, я вдруг пережил так остро, будто его смерть подрывала основы моего существования. Я неточно выразился — вовсе не вдруг. Сознание опасности возникло не сразу, а только когда я выключил радио и до меня дошло, что человека, носившего знакомую мне фамилию, больше нет. Очевидно, мысль тоже не может мгновенно преодолеть время и расстояние, и не только вовне, но и внутри нас.
Человек, о котором речь — буду называть его моим антагонистом, — тридцать лет жил от меня за тысячи километров, полностью оторванный от того мира, где пребывал я. Но и в отдалении мы были неразделимы: он был моей противоположностью или, выражаясь иначе, я — его отрицанием. Можно и так описать наши взаимоотношения: мы были как два полюса магнита — разноименные, но неразрывные, составляющие единое целое. Сравнения иногда помогают воображению, но вряд ли облегчают понимание. Короче, такими мы были, и началось все это довольно давно. В детстве мы ничего не знали о себе — еще мало что понимали и, вероятно, были так похожи, что почти сливались в одно существо. Одинаково относились к тем первым, еще мелким, проблемам, с которыми нам приходилось сталкиваться. Но однажды — я всегда был твердо уверен, что он первый начал, да не все ли равно, — так вот, однажды кто-то из нас высказал нечто сомнительное или попросту далекое от правды, что требовало немедленного исправления или опровержения, — такова была завязка. Если бы я тогда согласился: да, это черное, а это белое, это красивое, а это уродливое, — возможно, мы и не расстались бы никогда. Но мог ли я так поступить? Тогда, в самом начале, с тем или иным еще можно было согласиться, наверняка речь шла о какой-нибудь ерунде — камешке, веточке, цветке, но если бы я так поступил, после мне пришлось бы признавать его правоту во всем. А ведь наша жизнь постоянно усложнялась, мир разрастался, множились предметы и проблемы. Насколько я помню, спустя какое-то время, правда совсем недолгое, у нас возникли разногласия по поводу существования Бога — ведь я его не видел, как же я мог в него уверовать? Я мог лишь допустить, что Бог есть, но моему антагонисту этого было мало. Он требовал от меня акта безоговорочной капитуляции.
