— Ваш ребенок не выжил.
Я это знаю. Не было необходимости мне это говорить.
А потом они объяснили, что пришлось удалить и матку. Разрезать меня, вынуть сразу все, малыша в маленьком мешочке, это чудесное создание, что прожило во мне шесть месяцев, взять его, перевязать все кровеносные сосуды и зашить меня снова. Выбросить все отходы. Чистая работа. Мама выжила. Миссия завершена.
— У вас был разрыв матки, — сказал мне врач. — Нам больше ничего не оставалось. Вам повезло, что вы вообще выжили. У нас не было уверенности, что вам это удастся.
Но какой был во всем этом смысл? Почему не позволить нам умереть вместе? Это было бы более разумно.
— Но почему? — спросила я. — Что такого я сделала?
— Ничего, — сказали мне. — Такие вещи случаются. Никто не знает почему.
Если бы я не красила эти голые стены в квартире Джеймса, если бы не бежала тогда на автобус, если бы не поднималась так часто по лестнице за эти последние несколько дней, если бы я не сделала хоть одну из всех этих вещей, одну из всех… Они сказали, что в том, что произошло, не было моей вины. Но так ведь случается не со всеми. Только со мной. Значит, должна в этом быть и моя вина.
— Могу я вам чем-то помочь? — Рядом со мной стоит медсестра. Она совсем девочка, ребенок.
— Я ищу свою невестку. Веллингтон, Сьюзи Веллингтон.
Девушка смотрит озадаченно.
— Не думаю, что она в нашем отделении, — говорит она. — С чем она лежит?
— Ребенок. У нее просто родился ребенок.
Ее лицо проясняется.
— Вы же не на том этаже. Сюда мы только привозим малышей. Потом развозим их наверх, в другие отделения. Но я могу пойти проверить.
Я вежливо отказываюсь.
— А на каком я этаже?
— На третьем.
— Ой, извините, — быстро говорю я. — Должно быть, я нажала не на ту кнопку. Думала, что это четвертый этаж.
Быстро разворачиваюсь к лифту, который все еще открыт. Вхожу и нажимаю кнопку четвертого этажа. Пока дверь плавно закрывается, я улыбаюсь медсестре.
На следующем этаже у лифта никого нет. Выхожу и оглядываюсь. Место кажется безлюдным, хотя в отдалении и слышен тихий говор. Какое-то время выжидаю, но ничего не меняется. Здесь царит спокойствие, сон, праздность.
Иду по коридору. Затаенно, потом смелее. Никто не собирается меня окликать. Заглядываю в первую палату с четырьмя кроватями. Все нормально. Посетители часто заглядывают в такие палаты. Ищут того, кто им нужен. Здесь три женщины, лежат, разговаривают. Младенцы в детских кроватках рядом с мамами. Их миниатюрные, дышащие тела уютно завернуты в кремовые больничные одеяла.
Следующая комната полна людей. Две женщины спят, другие с мужьями, мамами, тетями, чинно обступившими кровати. Тихими голосами разговаривают о погоде. О телевидении, о ценах на пеленки.
Следующая комната пуста. Я вхожу. Внезапный храп. Это женщина в дальнем углу. Спит крепко, рот открыт, дышит глубоко. Малыш спит в кроватке рядом с ней. Маленький. Он и есть тот, за кем я пришла. Мой ребенок. Его личико розовое и гладкое, крошечные увлажненные реснички достают до щек, маленький хохолок черных волос закручивается прямо над глазами.
Наклоняюсь, чтобы взять его. Но в тот момент, когда я просовываю под него руки, с кровати раздается громкий храп. Застываю на месте, пока женщина переворачивается ко мне лицом. Но она спит, глаза ее закрыты, заспанное лицо расслаблено.
Я беру малыша, он кряхтит. Держу его в руках и смотрю на него. Это тот младенец, которого я ждала. И как же трудно дышать, как трудно вынести эту муку любви. Несу его в ближайший туалет с надписью «Только для пациентов». Никого не видно, и я проскальзываю в одну из кабинок.
Оказавшись внутри, осторожно кладу Генри на пол и открываю большую дорожную сумку фирмы «Маркс энд Спенсер», которую принесла с собой. Кладу его внутрь, на спину; нет, уж он не умрет у меня внезапно. Укладываю вокруг него свое одеяло, плотно заворачивая его свободный конец вокруг маленького ярлычка на ножке малыша. Если что-то сорвется, нам придется бежать. Все это время он спит, только немного посапывает.
И вот я уверенно выхожу и иду прямо к лифту. Решаю вместо лифта спуститься по ступенькам. Так будет менее подозрительно. Все, кого я тут встречала, так и делают до или после посещения.
Осторожно прохожу через холл внизу, каждую минуту ожидая, что прозвучит сигнал тревоги или меня кто-то остановит, но ничего подобного не происходит. Розовые ковры, автоматически открывающиеся двери. Скорее отсюда, на свежий воздух.
Быстро отдаляюсь от больницы, ощущая вес Генри в сумке. Теперь он несколько неспокоен, неожиданно делает руками резкие движения. Сумка поскрипывает.
Мне нужно на остановку одиннадцатого автобуса, чтобы привезти его домой как можно быстрее: ведь он захочет есть. Если он заплачет, возникнут осложнения. Люди не привыкли к тому, что в фирменных сумках носят младенцев. Хоть и непонятно почему. По размеру вполне подходит.
Но вместо того чтобы ждать автобус, я решаю пройтись. Боюсь идти домой. Мой дом не ассоциируется у меня с младенцем. Это мой дом, мои цвета, мои книги. Там нет места младенцу. Поэтому я все иду и иду в направлении Харборна. Мимо проезжают несколько полицейских машин с ревущими сиренами. Интересно, для чего это требуется такая срочность?
Становится прохладно, и я радуюсь, что принесла еще одно одеяло. Свежий воздух хорош для малышей. Я довольно часто останавливаюсь и заглядываю внутрь, вижу его маленькое розовое личико, крошечную улыбку, растягивающую маленький ротик, этот необыкновенный носик — миниатюрную копию взрослого носа.
Хоть я и перекладываю сумку из руки в руку, все же руки начинают ныть, поэтому ищу, где бы посидеть. Мне нужно поразмыслить, что делать дальше. Не могла себе представить, что все будет так просто. И недостаточно все продумала. Тот факт, что ничего плохого не произошло, прямо-таки обескуражил меня.
Теперь я уже в Харборне, в парке. Нахожу скамейку, где можно сесть, устраиваю Генри в сумке поудобнее. Мне так хочется взять его и подержать, но здесь я буду выглядеть слишком подозрительно. Я только опускаю палец в сумку и поглаживаю его по крошечной щечке. Его веки слегка подергиваются, но остаются опущенными, живые и дышащие теплом. Он пускает пузыри, и мне ясно, что он узнал мамино прикосновение.
Не знаю, что мне делать, куда пойти, к кому обратиться. Он скоро проснется, и нужно будет его покормить. Может быть, он заплачет. Что мне тогда делать? У меня в животе все крутится не хуже, чем в бетономешалке. А что, если я не смогу угодить малышу? Что, если он не перестанет плакать?
Но в данный момент все хорошо, я сижу в полдень в парке, и рядом со мной мой ребенок. Не хочу двигаться с места. И не уверена, что смогу это сделать.
— Привет.
Я едва не подпрыгиваю. Передо мной стоит девочка, обычная девочка с длинными косичками и очень большими голубыми глазами. Она кажется такой знакомой.
