* * *
В роддоме все пахнет новизной, современностью и комфортом. Нежно-розовые ковры и мебель светлого дерева создают атмосферу особенного спокойствия. Теперь женское и детское отделения соединены, женщины здесь вместе с детьми; да и врачам больше не нужно переходить из одного здания в другое. Не знаю, как они нашли место и для тех, и для других, если раньше здесь его хватало только для новорожденных. Однако создается впечатление, что все хорошо организовано и отлажено.
Я все равно пришла рановато, поэтому перед тем, как войти, какое-то время стою снаружи за стеклянной дверью. Время от времени поглядываю на часы и присматриваюсь к проходящим мимо, как будто кого-то поджидаю. Просто на тот случай, если за мной наблюдают.
Люди с легкостью проходят через автоматическую стеклянную дверь, разговаривают, несут цветы и коробки с шоколадом, они поглощены своими собственными проблемами. Другие выходят и оживленно направляются к автостоянке. Мимо меня проходят несколько студентов-медиков, они дрожат в своих белых халатиках, но говорят с воодушевлением.
— Кесарево, — слышны мне обрывки их разговора. — …Стетоскоп не той стороной.
Я смотрю на них с завистью, восхищенная их энтузиазмом, и из-за них начинаю сама себе казаться старой. Они — как дети. Инстинкт подсказывает им, как сделать свой мир радостным.
Автоматические двери открываются, и появляется небольшая группка людей. Среди них одна молодая женщина, с неестественно яркими глазами, кажется усталой и идет нетвердой походкой. Идущая рядом с ней женщина постарше, похожа на нее почти как две капли воды. У них одинаковые аккуратные прически, но молодая женщина блондинка, а у той, что постарше, заметны седые пряди. Они одинакового роста. Молодая кажется бледной и не совсем здоровой, та, что постарше, — загорелой и уверенной. С ними нянечка, которая держит в руках что-то завернутое в кремовое покрывало с исключительно тонкой вышивкой. Мне нужно некоторое время, чтобы сообразить, что она несет новорожденного — крошечного, совершенного младенца, который, должно быть, и дышит-то сам всего каких-нибудь двадцать четыре часа.
— Да где же он? — говорит молодая женщина, переминаясь с ноги на ногу. — Малыш замерзнет.
— Он будет здесь через несколько минут, — говорит та, что постарше. — Ты забыла, что он пошел пешком на автостоянку.
Медсестра смотрит на ребенка.
— Только посмотрите на него, — говорит она. — Ему до всего этого и дела нет.
Молодая женщина наклоняется над малышом, и лицо ее смягчается. Она протягивает палец и нежно дотрагивается до его лица. Оттуда, где я стою, ребенка не видно, зато видно, какое успокаивающее действие он производит на свою маму.
— А вот и он, — говорит женщина постарше и машет серебристо-голубому БМВ, машина осторожно подъезжает ко входу. Водитель припарковывает машину и сразу же выскакивает, чтобы открыть женщинам дверь. Он старше, чем я ожидала, — судя по возрасту, вполне может быть отцом молодой женщины. Они суетятся из-за малыша, не могут решить, кто будет его держать. Мужчина открывает дверь, и молодая женщина садится на заднее сиденье. Нянечка протягивает ей ребенка.
— Осторожно, — то и дело повторяет мужчина. — Теперь будь внимательна.
— Перестань нервничать, папа, — говорит она и подтягивает колени.
— Перестань нервничать, Роналд, — говорит женщина постарше и обходит машину, чтобы сесть с другой стороны.
Перед тем как вернуться на свое место, Роналд весело улыбается нянечке.
— Я дедушка, — говорит он. — Правда, не похож?
— Ни на день старше двадцати, — говорит нянечка. Она машет, когда они отъезжают, а затем идет обратно, чтобы принести другого малыша.
Я пытаюсь представить себе, как Маргарет делает то же самое, но мне это не удается.
В этом месте полно младенцев.
Младенцы успокаивают…
Младенцы приводят взрослых в норму… Младенцы реальны…
Обнаруживаю, что сижу в роддоме на розовом стуле, рассеянно смотрю в пустоту и думаю о мамах. Смотрю на часы на руке. Два. Не могу в это поверить. Куда исчезло время? Вскакиваю и сталкиваюсь с медсестрой, которая только что вывезла из лифта женщину в кресле-каталке.
— Извините, — говорю я и, уклоняясь от объяснений, пытаюсь заскочить в лифт, пока двери еще открыты.
Медсестра привыкла к тому, что окружающие здесь считаются с ее высоким положением и уступают ей место. Это видно уже по тому, как она движется, как она на меня смотрит.
— Пожалуйста, ходите поосторожнее, — говорит она.
Мое лицо заливается краской.
— Извините, — снова говорю я и смотрю мимо нее на стол регистратуры.
За нами никто не наблюдает. Как только я вхожу в лифт, двери закрываются. Нажимаю на кнопку и жду.
Лифт снова идет вниз, и трое оживленно разговаривавших людей выходят. Они даже не видели, как я проскользнула за их спинами.
Изучаю кнопки разных этажей. Что я здесь делаю?
Разыскиваю ребенка.
Здесь полно младенцев. Какой тебе по вкусу?
Любой. Мне не важно.
Вот спящие младенцы, вот кричащие, младенцы толстые и худые, вот синеглазые (а разве у них не у всех синие глаза?), светловолосые, черноволосые, младенцы без волос.
Это все не важно. Просто малыш.
Протягиваю руку и нажимаю кнопку наугад. Лифт скользит вверх и останавливается на этаже, который сразу же кажется мне знакомым. В нос ударяет какой-то запах, я останавливаюсь. Я была здесь раньше.
Тогда меня привезли на каталке. Положение было критическое. Вокруг меня разговаривали какие-то люди. Я смотрела в потолок, понимая, что случилось что-то ужасное, допуская, что умру. Какой позор для Джеймса! — подумала я.
Каталка остановилась.
— Когда вы ели в последний раз? — спросил чей-то голос.
— Не знаю.
Меня расстроил их интерес к моей диете, но голос был очень настойчив. Я попыталась вспомнить, где мы были в течение дня.
— Кажется, я только завтракала.
— Хорошо. Теперь вы почувствуете небольшой укол в руку. Можете посчитать от двадцати до нуля?
Все болит. И как считать, когда все так болит? Но все-таки я начала, не было сил спорить.
— Двадцать, девятнадцать, восемнадцать, семнадцать, шест…
Когда я проснулась, кругом стоял этот больничный запах, было еще очень больно, но не так сильно, как раньше. Я лежала в кровати в чистом, убранном месте, где все пропахло дезинфекцией. Хотелось узнать о ребенке, но спросить не хватало духу. На самом деле я все знала. Можно было и не говорить.
Они все-таки сказали мне, в конце концов:
— Очень жаль, Кэтрин…
Кто это — Кэтрин? С кем это они разговаривают? Разве я ее знаю?
