Добившись желаемого и получив приход в захудалой деревушке, он упивался своим подвигом, своей жертвой, а особенно – своим священством. И священником он стал, прямо скажем, образцовым, невероятно быстро освоившись с крестьянским языком и образом мыслей. Он снискал уважение прихожан и строгой аскетической жизнью, и заботой о бедных и больных, и замечательными проповедями, в которых умудрялся на простых бытовых примерах объяснять глубочайшие богословские понятия. Послушать его приходили из всех окрестных деревень, не ленясь проделать немалый путь. Да и не диво ли: священник благочестивый и праведный, который не стращает свою паству небесным гневом, не клеймит ее за грехи и пороки, а вразумительно разъясняет, почему этих грехов и пороков стоит избегать, рассказывая между делом такие истории, что мужикам любопытней и занимательней, чем детворе – бабушкины сказки!
Вот только с колдовством у отца Доминика ничего не выходило: при одном этом слове у его паствы волосы на голове вставали дыбом, а все прочие слова летели уже мимо ушей. Никакие ссылки на Всемогущество, Разум и Милосердие Создателя не помогали.
А в деревне жила женщина, которую все упорно называли ведьмой. Причиной были ее скандальный характер и к тому же безумие, которое отец Доминик именовал умственной расслабленностью и втолковывал своим прихожанам, что это не более чем болезнь – сродни параличу, расслабленности телесной. Но несчастная дура сама себе рыла могилу. Не проходило ни дня, чтобы она не затеяла склоки, осыпая всех, кто попадался ей на глаза, злобными, но по большей части бессмысленными проклятиями. Напрасно взывал священник к снисходительности и терпению. Не обнаруживала его паства и чувства юмора, бурно отвечая на грязную брань сумасшедшей и аккуратно исполняя все охранные обряды против порчи и сглаза. И вот чем кончилось дело: однажды после очередной порции проклятий местный мельник напился и, свалившись в сточную канаву, сломал обе ноги, в точности исполнив одно из ведьминых пожеланий. Доказать что-либо теперь было невозможно. Люди слышали проклятье и видели его исполнение. Колдовство победило, а остальное уже никого не занимало.
Колдовство победило. А отец Доминик проиграл. И теперь жестокий, беспощадный внутренний голос отсылал его к выбору, которого уже не изменишь, к провидческим словам, которые он пропустил мимо ушей. В них был готовый ответ на мучительный вопрос, ибо сказавший их прочел сердце Доминика.
Всю ночь лил холодный дождь, барабанили по крыше тяжелые капли, булькала и текла через край вода в железной бочке. «Молчи, – твердил себе молодой священник с монотонностью и постоянством этого нескончаемого ливня. – Молчи, отче!» Он вновь и вновь втыкал в себя булавку своего священства, и если бы умел плакать, то зарыдал бы вместе с небом по временам счастливым и светлым, когда его звали просто Доминик и рады были бы назвать братом. Над его головой сгустились тяжелые тучи, а взор упирался в непроглядную, дремучую тьму.
Потом было пасмурное утро и размытая дорога в близлежащий городишко. Отец Доминик проделал ее верхом на тощей кобыле, в хвосте епископской свиты, состоявшей в основном из наемных солдат городского гарнизона, сопровождавших железную клетку с ведьмой и предусмотрительно взятых с собой монсеньором для ее поимки. Туман над дорогой стелился, как над рекой. Лошади уныло месили копытами грязь. И в городишке, где мощеной была лишь центральная площадь, на улицах – такая же слякоть.
Казнь состоялась в три часа пополудни. Отцу Доминику, а в недавнем прошлом – просто Доминику, никогда еще не доводилось видеть подобные зрелища. Дождливая ночь оставила дню в наследство не только слякоть, но и сырость: сырой воздух, сырой хворост, сырые поленницы… Огонь разгорался плохо. Всю площадь заволокло дымом. Люди чуть не задохнулись. Когда сквозь густые клубы дыма наконец начали прорезаться с шипением и треском и карабкаться по груде торчащих во все стороны сучьев острые языки пламени, бело-серая мгла немного рассеялась, стали видны высокий эшафот и его жертва. Она отчаянно рвалась во все стороны, намертво прикрученная к столбу веревками. Черные космы стояли дыбом, выпученные глаза, полные ужаса и злобы, шарили по головам толпы. Ведьма то стонала, то пронзительно визжала, то выла по-волчьи, то ревела голодным медведем. Зрелище было душераздирающее и отвратительное, в равной мере унижающее достоинство и неграмотного мужика, и незаурядного мыслителя. А отец Доминик так любил разъяснять своей пастве достоинство народа Божия в очах Господних… Стоя в этой толпе, окутанный бесформенной серой массой ее ужаса и брезгливости, он видел вместе с нею: в существе, что выло в огне, сидел целый легион бесов, и они сопротивлялись до последнего, не желая отпускать свою жертву.
Пламя уже охватило ведьму с ног до головы, когда она отыскала безумными глазами священника, неудачно попытавшегося заступиться за нее перед крестьянами, и заорала охрипшим, срывающимся голосом: «Гнусный поп! Порази тебя сатана! Будь ты проклят!»
Чудовищно искаженное лицо уже скрылось в огне, но долго еще отец Доминик видел перед собой глаза, которыми смотрел на него сам ад, вынося ему свой приговор, и слова проклятия звучали у него в ушах, точно время остановилось.
Скорчилось, почернело, высохло и рассыпалось тело, которое еще недавно наполняла жизнь, костер превратился в кучу тлеющих углей и обгоревших костей вокруг одинокого почерневшего столба, но это было уже неважно…
Мрачный и суровый вернулся отец Доминик в деревню. Отныне в своем священническом служении он не находил ни радости, ни смысла – оно превратилось в бесконечную череду обрядов, в тяжкий долг, от которого уже некуда деваться. Говорил он по-прежнему умно, но сердце его молчало и оставалось холодно к собственным словам. Однако урок он усвоил: колдовство существует, мужики оказались умнее его, молодого, самонадеянного философа. Излечившись от своего заблуждения, отец Доминик оглянулся вокруг новыми глазами и увидел, что весь мир, казавшийся прежде разумным и понятным, пронизан сатанинскими кознями. Тихой жизни приходского священника быстро пришел конец. Успех сопутствовал отцу Доминику в его расследованиях, а церковные власти ценили его рвение все выше и выше, пока наконец он не превратился в монсеньора Доминика, архиепископа города Долэна, столицы королевства, и в его руках не сосредоточилась власть не только духовная, но и светская.
И вот он железной рукой правил страной и народом, продолжая свою охоту на женщин, наделенных колдовской силой, обремененный долгом, ответственностью, множеством забот и обязанностей, с трудом выкраивая время для занятий астрологией и алхимией и находя отдохновение в богословских диспутах с еретиками, пока не встретил человека, рядом с которым вся его жизнь обращалась в бессмыслицу, в кошмарный сон, а логика – в детский лепет.
Монсеньор Доминик вдруг сознался себе с безжалостной честностью, что ум его увяз в заученных схемах и почти закоснел. Тогда, давно, когда его звали просто Доминик, он смотрел на мир шире, мыслил свободнее. Он знал радость постижения! Забытый призрак того, другого себя, которым он давно уже не был, витал над ним все время, с первого мига, как только он коснулся руками книг, вдохновлявших Изамбара, оставленных в них чертежей, задач и заметок.
