– Ну хорошо. Но представь, что появился гений. Пушкин, Маркес… тот же Достоевский. Написал действительно сильную книгу.
– Так ведь и пишут. Знаешь, на чём они режутся? Всегда находится кто-то, кому интересно: а вот запихну я «Капитал» новоявленного Маркса, и пусть его представят в виде детектива. Или любовного романа. Получится? Нет? Не получается – к новинке теряют интерес. Получилось – тогда в чём её отличие от наших публикаций? Мы настолько привыкли играть с формой, что содержание неважно. В стереатральных постановках, интеракине, играх – то же самое. Из почти трёхсот новых нелегальных религий, зарегистрированных в прошлом году, двести канули в Лету. Их священные книги оформляли непрофессионалы. Стиль, сюжет, дизайн иллюстраций, благозвучность святых имён… Может, в них и было рациональное зерно, не знаю. Одних зёрен людям мало. Надо платить мельникам, надо печь булки. Крупой никто питаться не станет – на дворе давно уже не Средневековье. – Он хмыкнул: – А ещё около восьмидесяти сектам предъявили иски по факту нарушения авторских прав. Они передрали дизайн у своих предшественников. Тоже, заметь, нелегалов.
– Хорошенькое дело.
– Да. Однако же вернёмся к террористам. У парня, которого ты ищешь, богатый послужной список. Вот, смотри, – Борис повёл пальцем по зелёному параллелепипеду ссылок. Названия организаций вспыхивали под его ногтем. – Около десятка террор-групп. Последняя – «Закон тайги». Там он попытался устроиться на работу в таможню Нью-Маркса. Безуспешно. Я справился в спам-списках: его мэйл засвечен в той же десятке, что и эфироящик «Закона». А что это означает?
– Адрес, под которым он действовал, создан для нужд организации.
– Соображаешь. И в таможню он внедрялся не по собственному почину, а по заданию «Закона тайги». – Борис задумался. – Знаешь что? – предложил он. – Давай заглянем к одному друганцу. Не пожалеешь. Обычно он в «Фёдоре Михайловиче» сидит, самоедством занимается. Только учти – старик болтать любит. Да, ты сам увидишь.
Глава 4. Загадочная либертианская душа
Жалеть мне действительно не пришлось. Мы собрались и отправились на встречу с загадочным самоедом. В машине Борис продолжал пыхтеть над ноутбуком. Когда мы подъезжали к «Фёдору Михайловичу», он помрачнел и хлопнул ладонью по панели:
– Чёрт! Не сходится, Гелька. Такая версия была… Накрылся «Закон тайги». Две недели как кончился. «Братья фундука» его утипарили.
– А человек со стереографии?
– Пропал. В государственном реестре он не зарегистрирован, паспорта и личного кода у него нет. Думаю, он просто поленился его получить.
– Такое возможно?
– Да. Либерти – планета, где личная свобода ставится превыше всего. Придётся идти обходными путями. Наведаюсь в Нью-Маркс, порасспрошу тамошних цензоров. С ребятами переговорю. Что-нибудь сыщется наверняка.
Мы вышли из машины и направились в бар, точнее – заведение общего питания. Чем одно отличается от другого, я постеснялся спросить. Это оказалось без надобности, – я и так всё понял.
Внутри ЗОПа было дымно и малолюдно. В центре зала стояла плита в потёках сбежавшего молока. На крайней конфорке чернела закопчённая кастрюля. Над головой перекрещивались верёвки; на них висели плохо выстиранные квадратные куски ткани (pelenki на местном жаргоне) и влажная детская одежда. Дизайнер «Фёдора Михайловича» постарался на славу. Обшарпанные столы, драная клеёнка, расшатанные табуретки. Под ногами – истёртый линолеум. Официантки в застиранных халатиках, с волосами, накрученными на уродливые пластиковые цилиндры с резиночками.
Как и во всякой традиционалистской культуре, на Либерти уделяли много внимания древним национальным костюмам. Мне пришлось убедиться в этом на собственной шкуре. Из сизых прядей дыма выступила тощая фигура метрдотеля:
– Прошу прощения, господа, – объявил он. – Я дико извиняюсь, возможно, я роковым образом не прав. Тем не менее считаю своим долгом указать вам на некоторую несообразность ваших одеяний.
– О чём он? – толкнул я Бориса локтем в бок.
– Переодеться надо, – нехотя шепнул тот. А метрдотелю ответил на том же диком жаргоне: – Простите, ради бога. Склоняем выи. Глубоко, всецело не правы, некоторым образом признаём свои упущения. Не извольте беспокоиться.
Метрдотель проводил нас в каморку под лестницей, где и оставил одних.
– Вот и славненько, – Борис вытряхнул из верёвчатой антикварной сумки тряпьё. – Сейчас переоденемся.
Мне достались линялые синие штаны с пузырями на коленях. К ним полагались сизая футболка на лямках и без рукавов и плохо заштопанная клетчатая рубашка.
– Что это? – поинтересовался я, влезая в штаны.
– Старинный либертианский костюм, ещё с прародины. Называется tren’iki. А вот это – majka. Рубашку пока не надевай, я покажу как. Её застёгивают с перекосом на одну пуговицу: это символизирует высокий интеллект рубашковладельца. А ещё отказ от условностей бытия в пользу духовной жизни.
– Тут нитка…
– Нитку давай сюда. Нитку мы выпустим, чтобы торчала. Ага… Ты ведь не женат, да? Поэтому оторвана только одна пуговица. А у меня – две, потому что я в разводе. Традиция.
Сам Борис одежду менять не стал. Только надел под пиджак уродливый свитер грубой вязки. Я поразился его патриотизму: из традиции носить неудобный костюм – это вызывает уважение.
Когда мы вошли в общий зал, нас встретили возмущённые вопли официантки:
– А-а-а! И с сабой, с сабой навёл!! Рожа пьяная! Где балтался-та? Тебя спрашиваю, ка-абель. Я абед по сту раз грей, да?
– Пойдём, Гелька, – шепнул цензор. Он нацепил на нос странное устройство из линз и металла и мелко засеменил через весь зал. Мы шли к столику, за которым всклокоченный седоватый либертианец читал газету. Похоже, он собирался уходить: весь скукоженный, он неловко горбился и поглядывал в сторону двери. Потом я узнал, что это обычная поза завсегдатая ЗОПа.
Завидев нас, либертианец обрадовался. Газетку отложил, подозвал официантку и что-то у неё заискивающим тоном попросил. Та скривилась, черкнула в записной книжке и ушла.
– Приветствую вас, Семён Захарьич, – оживлённо поздоровался Борис.
– И вам всего, Борис Натьевич, – отозвался тот. – Как жена, здоровье?
– В разводе я. А вы как? Помаленьку?
– Ничего, слава богу. Перебиваемся.
Как мне позже объяснили, Семён Захарович мог служить эталоном либертианца нового образца. Тщедушный, глазки слезятся, нос угреватый. На вид – лет пятьдесят человеку, но тут легко ошибиться. Местная мода заставляла франтов облагораживать облик, придавая себе солидности и добавляя лишних лет. По всему было видно, что Семён Захарович следит за собой. В еде он проявлял спартанскую умеренность. На столе стояла лишь тарелка с треугольничками чёрного хлеба да бутыль прозрачной жидкости – видимо, воды.
Странная диета.
