— Что это у тебя за гадость?
Цаплин многозначительно усмехнулся.
— Это мое новое изобретение. Ты не видел настоящего живого скорпиона? — спросил он, спокойно открыл банку и сунул в нее палец.
— Живого такого не видел, — сознался Мишка, на всякий случай отступив подальше.
— Это не простой скорпион, — сказал Цаплин, наблюдая, как чудовище карабкается по его руке. — Твой папа сказал…
— Какой папа?
— Ах, да, он ведь не папа… Впрочем, неважно. Он сказал, что слышал музыку у моих мышей. Возможно, он ошибся… Надеюсь, что ошибся. Музыка, Миша, это тоска по богу. Отсюда недалеко до философии, религии, политики… коррупции, — с каждым словом голос Андреича становился все жестче. — Если это так — тогда вот эти существа заменят прежних и наведут порядок… Вы хорошо будете себя вести, правда? — спросил он, поднося скорпиона к лицу, и тот стал возбужденно щупать профессорские губы клешнями — словно целовал их.
Цаплину эти прикосновения были явно приятны.
— Брр! Ну и гадость! — сказал Мишка.
— Не надо так говорить, это представитель идеального общества.
— Да он даже разговаривать не умеет! Не то, что мышки!
— Неважно! — сказал профессор строго, словно учитель математики Гелий Львович. — Ты еще ничего не понимаешь!.. Впрочем, в твои годы я тоже был глупым…
— А зачем обзываться-то? — сказал Мишка. — Я тебя не обзываю! А еще идеальное общество строить хочешь!
— Да, да, ты прав, — согласился Цаплин. — Извини.
— Так что же ты — всех мышек хочешь укокошить? — теперь пришел Мишкин черед строго говорить с Андреичем.
— Что ты! Я пока не собираюсь этого делать.
— А то смотри! Они тебя сами съедят! — предупредил Мишка, которому стало обидно за мышей.
— Они? — Андреич отчего-то развеселился. — Пойдем, покажу тебе еще что-то!
Он поманил Мишку за собой, прошел одну за другой несколько комнат, распахивая двери, и остановился возле железного ящика.
— Вот. Я уже говорил твоему папе… нет-нет, просто Алексею, что вижу всю шахматную доску… Здесь внутри находится вещество, в котором живет вирус. Стоит ему вырваться наружу и забраться в мышь, как он сразу набрасывается на ДНК. Ее пружиночки для него — вкуснейшая, нежнейшая еда. Вроде пирожного…
— Мороженого, — поправил Мишка.
— Мороженого, — послушно повторил Андреич. — Он так и выискивает: где бы еще это лакомство найти? Откусывает от ДНК целые куски — и те в панике дают клеткам мозга сигнал к саморазрушению… А вот здесь, — Андреич показал на свою руку возле запястья, — у меня вшит приборчик… индикатор, который посылает сообщения этому ящику. Если мой пульс вдруг остановится или если я сам нажму на приборчик, где надо и как надо, — ящик услышит и выпустит вирус. И тогда все мыши, Михаил, если они вдруг перестанут меня слушаться, будут крепко наказаны… А замена им уже есть, ты видел.
— И все-все мышки погибнут? — спросил Мишка.
— Нет. Только мои, умные. Я всё же не Господь Бог, чтобы иметь право уничтожить сразу целый вид млекопитающих!
"Пинь! Пинь!" — заиграли на улице музыку молоточки.
— Что это? — удивленно выпрямился Цаплин.
— Где?
— Ты слышишь? Стреляют!
"Вот эти молоточки?" — хотел спросить Мишка, и в этот момент тоненько запело стекло, в которое будто ветер бросил несколько дробинок.
— Вовсю стреляют!
Цаплин бросился обратно через пустынные комнаты. Мишка, вскочив на доску, погнал за ним.
39
Когда оба они выскочили наружу, Мишка убедился, что Андреич угадал: вокруг пуляли вовсю. Вдобавок прямо у них над головой, сверкнув в лучах раннего солнца, стаей промчались мышиные самолеты, пустили куда-то вдаль ракеты, развернулись и пропали над крышей дворца. И со всех сторон всё били и били молоточки: "Памм!" — "Думм!".
— Ничего не понимаю! — сказал Цаплин. — Кто приказал пустить в дело артиллерию? По кому они стреляют? И почему мне не докладывают?
Тут Мишка вспомнил.
— Андреич, ты пожалуйста извини, из головы выпало. Меня ведь к тебе мыши послали. Они сказали, что им один генерал не нравится. Еще сказали, что может получиться большая драка, а чтобы ее не было, им надо с тобой поговорить.
— Это они тебе так сказали? Мои мыши? — спросил Андреич, будто не поверил.
— Ты что — думаешь, я вру?
— Да нет, я верю, верю… — пробормотал Цаплин.
— Смотри, танки! — сказал Мишка.
На асфальте перед Оружейной палатой появились быстро ползущие к Боровицким воротам черепашки, замелькали огоньки выстрелов из их игрушечных пушек. В ответ тут же повсюду вокруг выросли кустики взрывов.
— Они стреляют друг в друга! — сказал Андреич задыхающимся голосом, словно долго бежал. — Что это там на них болтается?
Он имел в виду желтые лоскуты, развевающиеся над танками.
— Флаги, наверное, — предположил Мишка.
— Флаги… флаги… красные, зеленые, звездно-полосатые… — забормотал Цаплин.
Он потрогал себя зачем-то за лоб, потом за грудь.
— Ты что, Андреич? — спросил Мишка. — Заболел?
— Флаги — это очень плохо, — сказал Цаплин тусклым голосом. — Флаги это тщеславие, коварство, заговоры и обман…
От крутящихся в высоте самолетов отделился один и помчался к земле. Другой помчался за ним.
— Смотри, Андреич, они прямо сюда шпарят! — обеспокоенно сказал Мишка.
Послышалось таканье пулемета, и передний стал выделывать кренделя, спасаясь от обстрела.
Цаплин вдруг ожил. Подняв в воздух руки, он бросился навстречу гоняющимся друг за другом самолетам с отчаянным криком:
— Прекратить! Сейчас же! Я запрещаю!
Ариозо матери, сказал бы Комов, будь он здесь. Но Мишка, разумеется, таких слов не знал.
Самолеты пронеслись у Цаплина над головой, обдав горячим ветром. Мишка увидел, что Андреич застыл и с удивлением разглядывает свою руку. Он подошел и присвистнул: по профессорскому пальцу стекала струйка крови.
— В тебя пуля попала, да? У меня платок есть, давай перевяжу.
Мишка достал платок и встряхнул с целью дезинцфекции.
— Как они могли! — почти простонал Цаплин.
— Они же случайно, Андреич! Закон знаешь: двое дерутся — третий не лезь!.. Смотри, как тебя прострочило! — Мишка увидел прошитый очередью рукав и отодвинул ткань, обнажив скрывающееся под ней Цаплинское запястье. — Вон куда тебе еще запулило!
Увидев две маленькие ранки, Андреич совсем стал серый.
— Да ты не бойся, видишь: даже крови почти нет! — стал успокаивать его Мишка. — Меня такие пустяки даже не напрягают: грязь слизнул, чтобы не нарывало — и забыл!
