этом районе чуть больше дюжины подходящих гостиниц. К вечеру я обойду их и выясню, в каком нумере остановилась…
– Могу выделить взвод городовых на подмогу. Быстрее получится.
– Нет, они у вас слишком шумные, как утверждает Берендей на страницах «Известий», умеют лишь врываться и за грудки трясти. Анна услышит гам и треск, сбежит тайком по черной лестнице. Или, глядишь, из окна выбросится. Девушка с моста прыгнуть хотела, склонность к самоубийству налицо. А надобно ее взять живьем.
– Воля ваша… Но у меня личная просьба. Поймаете эту дрянь, – не сомневаюсь, вам сия задача по плечу, – приводите ее ко мне, а не к Хлопову. Для всех так будет выгоднее…
– Кроме судейского следователя, – уточнил Мармеладов.
– Кого заботит судьба этого прыща? Он не в состоянии возместить ваши расходы, потраченные на расследование. А у меня состояние имеется, выплачу награду, до последнего рубля. Понимаете?
Зеленые болота глаз при этом ничего не выражали. Сыщик покачал головой.
– Вы давеча назвали меня «бесценным человеком». А поскольку цены нет, то и купить нельзя… Тем более, за такую мелочь!
И вышел, не поклонившись.
XXXVIII
Гостиница оказалась с виду точно такой, как он представлял. Но реальность еще и воняла. Прокисшими щами, раздавленным клопом и безнадежностью. После трех часов хождения от одной паршивой дыры к другой, отыскал-таки нужную в Оболенском переулке. Мозглявый мужичонка признал по описанию Пикового Туза.
– Анна. Высока-я. Бела-я. А хвамили-ю не спрашива-м. Живи, кто хошь.
– Где она?
– Ну… – конторщик сморкнулся в рукав и забросил скучающий взгляд на потолок.
Мармеладов привычно забренчал монетами в кармане.
– Вспоминай, я в долгу не останусь.
– Ну-у-у…
Рубль завертелся на стойке блестящим волчком, подпрыгнул на отколотой щепке, накренился, покатился по дуге и замер, являя миру двуглавого орла.
– Серебряная… За таки-я деньги не вспомина-м.
– Мало? – добродушно удивился сыщик.
– Ну-у, другой господин за сведения дал золоту-ю[122].
– Другой?
– И втору-ю заплатил такую же, чтобы никому больше не сказыва-м…
– Другой?!
Хлопов не мог его опередить, поскольку куковал под окнами Ковнича. Да и не станет платить титулярный советник, у него метод иной: швырнуть об стену и потом только вопросы задавать. Берендей не пожалеет шести рублей за важные сведения, но вряд ли сам побежит по пыльным закоулкам среди бела дня. Скорее пошлет отборных полицейских шпиков с казенными деньгами. Но те монеты оставили бы себе, а эту мелкотравчатую крысу, опять же, за грудки и об стену… «Другой» – из общества двойной розы.
– Как он выглядел?
– Ну-у-у…
Добродушием разлетелось клочками в завертевшемся урагане. Мармеладов выбил ногой дощатую загородку и вцепился в тощую грязную шею. Правой рукой медленно, с подчеркнутой небрежностью, вытянул гвоздь из кармана. Острой кромкой провел по небритой щеке мерзавца, снизу вверх, остановился у нижнего века.
– Говори. А то лупетки выколю!
Шепот получился столь зловещим, что конторщик не выдержал и напрудил в штаны.
– П-п-полчаса н-назад. Высоки-я. Моложавы-я. О! Лента вокруг шеи, атласна-я и ладонь перевязана, вот так держа-м, – он скрючил левую руку перед грудью. – Б-больше ничего…
Бесполезная примета. Указывает и на Ожаровского, порезанного в беседке, и на Апраксина – вчера его приложили кистенем как раз по левой руке. Оба могли искать Анну с разными намерениями, но итог ей уготован один. Граф лелеет надежду отомстить. Князь одержим письмами фон Даниха и захочет расспросить пленницу барона о судьбе его архива. А получив ответ, наверняка избавится от лишней свидетельницы.
– Где постоялица? Где?
– Как утро ранни-я, платок на голову повяза-м и в монастырь. Она туда трети-я день ходит, до поздне-я ночи.
– Откуда знаешь?
– Дорогу спрашива-м, я и указа-м. А чего…
Сыщик выбежал, скрипнув дверью. Через мгновение снова ворвался, напугав мужичонку до икоты.
– Монастырь какой?
– Ик-звестно какой. Новодев-ик-чий. У нас поблизост-ик других нету.
Мозглявый подождал с минуту, убедился, что странный посетитель ушел окончательно и смахнул в карман забытый на стойке рубль. Плевать на испуг, на унижение – портки высохнут, зато при деньгах.
XXXIX
Белые стены обители навидались всякого. Ополченцы Минина и Пожарского прибили здесь польских гетманов в 1612 году. А двести лет спустя, во время последней большой войны, Наполеон самолично привязал дюжину церковных свечей к обломку иконы, зажег и бросил на соломенную крышу – мечтал, заносчивый коротышка, уничтожить душу Москвы. Единственного города, который он сжал в кулаке, но не сумел удержать. Были еще стрелецкие казни, замурованные в кельях царевны и десятки «зазорных младенцев» – нагульных дочерей князей да бояр, которых с детства определяли на постриг и уже не выпускали в мир. Многое пережили эти стены. Выстояли. На монастырь снизошла благословенная тишина.
И тут появился Мармеладов.
– Анна! Не прячьтесь! – кричал он. – Вам грозит опасность! Г-жа Крапоткина, отзовитесь!
Юные послушницы бросились врассыпную, словно по монастырскому двору раскатилась пригоршня черных фасолинок. Три монахини в летах вросли в землю: взялись за руки, заступили путь живым частоколом – не пущать супостата в святая святых.
– Оглашенный! Чего шумишь? Креста на тебе нет. Прочь, охальник!
Сыщик прорвался через сплетение не по-женски крепких, жилистых рук. Побежал к двухэтажному зданию, продолжая выкликать Анну. У порога едва успел затормозить, чтобы не сбить с ног настоятельницу – матушка Евпраксия услышала шум и спустилась навести порядок. Лицо ее под высоким клобуком и в обрамлении покрывала, напоминало фарфоровое блюдце – изнуренно-бледное, в трещинках морщин. Но рыжие глаза полыхали затаенным огнем, словно падпараджа[123] на солнце. Столь гневный взгляд способен мигом усмирить любого смутьяна, а также стаю волков, летящую картечь или извержение вулкана.
