путевки. «Человек хороший, но не вожак», — не однажды говорил о ней Владимир. «Мало выступить с призывом в газете, надо уметь организовать молодежь!» — кричал на Лиду по телефону Бочкин, в который раз готовя критическую заметку о непрекращающихся потерях зерна. Миловидная беленькая девушка смущалась и краснела под пристальным взглядом Валентины, явно не зная, куда девать неловкие, но сильные загорелые руки.
— Хорошее дело вы задумали, — сказала, желая ободрить ее, Валентина. — Без молодежи ферм не поднять.
— То разве я, — до слез покраснела, даже вся как-то сжалась Лида. — Владимир Лукич подсказали. То Василь Василич звонил насчет зерна, то вот они, — кивнула на Владимира. — Всегда так. Думаю-думаю, аж голова трескается, как бы что нужное сделать. Другие подскажут, вижу: вот оно, рядом, под рукой было, как это я не разглядела? Не гожусь я, Владимир Лукич, в секретари, зря меня выдвинули, — в отчаянии заключила девушка. — Я ведь зоотехник. Пошлите на ферму, увидите, совсем будет другое!
— Надо подумать, — разглядывая что-то впереди, отозвался Владимир. И тронул Гешу за рукав: — Кажется, Шулейко. Останови.
По обочине дороги медленно плелась лошадь, запряженная в тряский старомодный тарантас. В нем восседала Шулейко, днем еще более поражающая своей громоздкостью.
— А я вас шукаю, Владимир Лукич! Фермы начали ремонтировать, лесу нема ниякого!
— Сегодня поступил вагон. Присылайте людей, дадим.
— Это ж яке спасение! — обрадовалась Шулейко. — Далече поняете?
— В «Рассвет». Там тоже занялись фермами.
— Чула, молодых ставят в доярки да телятницы? Отобьюсь чуток от заботы, доскочу до Хвоща.
— На этом одре далеко не ускачете, — глянул Владимир на старую, с обвисшими губами лошадь. Ему явно нравилось разговаривать с Шулейко…
— То не моя кляча, — махнула рукой Шулейко. — То ветеринарова, черти ему в живот ввались. Замордовал коняку, сам тонесенький да худесенький, а мерин, геть, пропадай. Пусть пешки ходит. — Легко отодвинув Владимира, Шулейко заглянула в машину. — И вы тут, товарищ корреспондент? — поздоровалась она с Валентиной, положила руку на плечо Лиде. — А ты, зоотехник, все с комсомолом воюешь? Помню, в мою бригаду приходила агитировать. Это по тебе мой Серега убивался? Сынок?
— Что вы… Я не знаю, — покраснела Лида.
— Шла бы ко мне. Хлеба ныне в амбары засыплем, не дам растащить. А со скотом худо. Коровники валятся, доярок посылаем по наряду… Отдай мне секретаря комсомольского, Владимир Лукич, — прищурилась Шулейко. — Поставлю завфермой. Тогда спрашивай с нас, что хочешь.
— Может, и отдам, — весело сунул руки в карманы Владимир.
«Газик» снова застучал всеми своими железками. Шулейко, восседавшая в тарантасе, вскоре исчезла за шлейфом поднявшейся пыли.
— Командир, — улыбнулся Владимир. — Лошади себе не берет, говорит, обойдусь без личного транспорта. Буду кататься на подручных средствах, за счет ротозеев. Катается. Бригадир на копне спит, она велосипед его подхватит и мчит по своим делам. Мотоцикл увидит бесхозный — на нем. Как-то прикатила на полевой стан на тракторе, оставив в степи не сумевшего завести машину тракториста. Действует на разгильдяев, что холодный душ.
— А ведь я с трудом отстоял ее, Иван Иванович и Лямзин были категорически против.
…В «Рассвет» они добрались к обеду; Валентину поташнивало от запаха бензина, от качки, едва выйдя из машины, опустилась в траву. Лида помчалась к своим комсомольцам, надо было организовать вручение путевок тем, кто шел работать на ферму. Хвоща в правлении не оказалось; Владимир, послав Гешу разыскивать председателя, пошел в хату-лабораторию, расположенную неподалеку.
Отдышавшись, Валентина вышла на улицу. Перед нею лежал просторный выгон, за которым знакомо сияли под солнцем меловые кручи над рекой, одетые темным сосняком вперемежку с дубами. Как будто она уже видела эти кручи… Село казалось нарядным, свежепобеленные хаты лебедями присели на некрутых склонах широкого ерика. Через выгон змеилась узкая тропа. Валентина пошла по ней к высоко вскинувшему журавель с деревянной бадьей колодцу. Удивительно зачерпнуть холодной как лед родниковой воды из низенького степного колодца. Присесть в прохладной тени тополей, растущих возле приземистых саманных амбарушек…
С другой стороны амбара разговаривали двое. Валентина слышала неторопливый раздумчивый баритон одного, всполохнутый, будто задыхающийся дискант второго.
— Значит, украл. Посреди белого дня, на глазах у людей. А ведь сам голосовал против расхищения колхозной собственности, — падали редкими каплями задумчивые слова. — Хлеб недавно получил, детишки не голодают. Почему же ты украл? Не веришь, что еще получишь? Боишься на зиму с пустыми руками остаться, так я говорю?
Дискант сорвался в отчаянье:
— Так!
— А если я тебе скажу: не будешь, Константин Макарович, больше сидеть без хлеба. Ни нынче, ни на тот год, никогда. Что лет через пять-шесть новый, каменный дом построишь, а лет через десять, может, собственную машину заведешь — поверишь моим словам?
Казалось, у дисканта совсем перехватило горло:
— Хоть вправе ты меня отдать под суд, не покривлю душой. Не поверю, Афанасий Дмитрич. Ты, конечно, человек справедливый. Но на всех не угодишь, снесут голову и тебе.
«Хвощ», — поняла Валентина. Разговаривает с кем-то… Подойти бы, взглянуть — какой он, человек, которым всегда восхищается Володя. Нельзя подойти, не такой разговор, чтобы мешали посторонние…
— Меня не станет, ты возглавишь колхоз, — так же медленно и задумчиво говорил Хвощ. — Умом не обделен, да и вон сколько принес с фронта наград. В меня не веришь, в себя верь. Ты хозяин земли и не тащить мешками по задворкам, а гордо возить возами заработанное должен. За это воюем. А зерно ссыпь обратно, где взял, — неожиданно заключил Хвощ. Слышно было, как он тяжело поднялся с приступка амбара, шагнул — скрипнули протезы. — Гляди, чтобы другие не брали. У кого какая нужда, пусть в правление идут. Отказа не будет.
Валентина поспешила к колодцу, наклонила бадью — будто пьет. Из-за амбарушки, опираясь на палку, вышел кряжистый человек с ежиком белых волос на голове. Лицо коричневое, дубленое, брови — как уголь, и неожиданно яркие, чистейшей синевы глаза. Он с интересом взглянул на Валентину, иссекшие лоб морщины на миг разгладились, но тут же собрались снова — Хвощ уже забыл о Валентине, продолжал думать о своем. Он медленно шел по узкой тропе, почти не хромая, и если бы Валентина не знала, что у него нет обеих ног, никогда не подумала бы…
Чуть позже они познакомились. Хвощ водил ее и Володю по фермам, на которых уже во всем ощущался порядок, показывал механизированный ток, недавно организованную — тоже впервые в истории колхоза — детскую площадку… Сдвинуть пока удалось не очень многое, но сдвиги эти были в основном, в главном — вот что приметила Валентина. И еще — радость, с которой работали, разговаривали, встречали своего председателя люди. Быть может, это и было важнейшим из всего достигнутого: простая
