все думала… Ну какой вы… Ну хоть бы мне то сказали!
— Вот видишь, авторитет легко потерять, но и восстановить тоже можно. А, Тоня? В каком году был съезд индустриализации?
— Ну, Владимир Иваныч. В двадцать пятом.
— Коллективизации?
— В двадцать седьмом. Все, все запомнила!
Класс с блеском сдал последний экзамен. Пятерка у Нечесова, у Чуркиной, Столярова, Алябьева, Задориной, Соломиной. Четверки у большинства, и всего две тройки — у Мазина и Раи Сафиной. Ни одной натяжки, ни одной шпаргалки — даже после придирчивого обследования парт членом комиссии Инессой Львовной. Улыбка Инессы Львовны так и осталась ожидающей.
Я выслушал устное поздравление администрации. Я увидел одобрение за очками завучей.
— А говорят, вы с ними вместе писали… шпаргалки, — все-таки заметила Инесса Львовна.
— Не только писал, но и научил пользоваться так, что никто ничего не видел, даже вы, — съязвил я.
Мне было хорошо. Я был именинник. Мы сдали. Мы хорошо сдали. Кто работал учителем выпускных классов, тот, конечно, знает, какая лавина скатывается вдруг, когда закончен последний экзамен.
Однако и теперь класс не разбежался сразу же после объявления оценок. Все ждали меня у крыльца. И у всех были радостно-растерянные и суровые лица, у всех одновременно.
— Владимир Иваныч, знаете… Ну, мы решили сейчас сходить на кладбище. К Лиде… Отнесем цветы…
Я смутился. Они поправили меня. Поставили на ноги.
— А где же цветы?
— А уже побежали Задорина с Бочкиной. И Столяров…
Кладбище было сразу за железной дорогой, на глинистом пустыре. Много в русской литературе описано этих печальных мест, но, наверное, не было ничего безотраднее такого вот новосельного кладбища, где еще не разрослись деревья, а торчали только рядки первых маленьких полузасохлых тополей и березок. Не было здесь ни высоких сосен, предвечно шумящих над усопшими, не было памятников, мраморных урн и часовен, не было и безвестных, в крапиве, могил. Были глинистые бугры, ямы, нарытые спешно, как окопы, были бумажные цветы, выгоревшие под ярким весенним солнцем, жалкие сварные пирамидки и зеленая жесть венков. Всем лежащим тут не минуло и двух лет.
Лида. Ее улыбчивые теплые глаза смотрели на нас с фотографии, слегка покоробленной весенними дождями. И многие девочки заплакали вслед за Чуркиной, а парни стояли потупясь. Всем нам было тяжело. Как слепой, бродил, спотыкаясь, Нечесов, кусал губы Алябьев, Фаттахов и совсем отвернулся, смахивая слезы… И как чугун давила неразрешимая мысль: почему, почему оказалась здесь эта девушка, может быть самая лучшая среди нас, что за подлая сила заставила ее уйти из жизни и где тот, невозможно назвать его человеком, кто посягнул на эту жизнь?.. Неужели так все и останется и никто не ответит ничем? Я снова поглядел на Нечесова. Я второй раз видел такие белые, безжизненные глаза.
Проплакались, стали улаживать могилу, кто-то принес лопату, бегали за дерном, и примерно через час глинистый холмик принял ухоженный вид, зазеленел травинками. На нем лежали белые и красные тюльпаны.
— Памятник бы… — сказала Чуркина, тяжело хмурясь. — Мы узнавали… Там очередь. А деньги бы собрали. Возьму адреса… Надо памятник. Где хоть этот Витька? Столяров где? — Она обернулась к линии.
Словно в ответ на ее вопрос, на насыпи показался Столяров. Сгибаясь, он нес что-то тяжелое, овальной формы, издали похожее на венок. Таращась, запаленно дыша, он подошел и поставил его у могилы. Не слушал и не слышал ни возгласов удивления, ни похвал, потупленно отпыхивался. Все мы смотрели. Он принес настоящий памятник Лиде. Это был дубовый венок из тюльпанов, лилий, узорных листьев, на котором сидела печальная русалка с лицом Лиды Гороховой.
Мы ушли. Было тяжело уходить. Дольше всех задержался у Лидиной могилы Нечесов, потом внезапно обогнал нас и убежал.
Мне было не по себе, и я машинально пошел к краю
кладбища: там женская фигурка чем-то привлекла мое внимание. Девушка ставила цветы в стеклянную банку на совсем еще свежей могиле. Заслышав шаги, подняла голову. Это была она, та самая девочка со шрамиком-птичкой над бровью. Я остановился, пораженный донельзя. Как? Откуда она здесь? Почему… Но, посмотрев на табличку, понял все и сразу.
«Яков Никифорович Барма», — было написано на ней.
И девочка узнала меня. Улыбнулась сквозь блестевшие слезы.
— Как же так случилось? — спрашивал я, когда вдвоем мы тихо шли к трамвайной остановке.
— Все просто… Дом у нас снесли. Дали квартиру. Вроде бы хорошую… А он и мама никак не могут привыкнуть. Не спят. Мучаются… Завод какой-то поблизости гудит. Автомашины… Мне-то еще ничего. Я-то… А папа не смог. Правда, он и до этого болел, а тут и вовсе… Сейчас я в этой квартире жить не могу. И мама тоже. Меняться будем… Или уедем.
Я вспомнил про свой долг:
— Знаете, книга у меня. Ле Дантек. Ваша…
— Ну что же… Оставьте ее себе. На память. Папа вас вспоминал, хвалил… А к нам заходите. Если надумаете… Адрес…
Так я остался владельцем книги «Эгоизм как единственная основа всякого общества» в память о человеке, вся жизнь которого была словно бы опровержением Ле Дантека. Ехал в трамвае, и так смешанно, странно было все. Я скорбел, не мог забыть и не хотел забывать глаза Лиды Гороховой и все еще не уяснил, не уложил в своем представлении мысль, что и Якова Никифоровича, Бармалея, уже нет. Что и он уже — был. Что, как Лида Горохова, он остался навсегда на тех печальных глинистых буграх, пропеченных солнцем. И в то же время я постоянно встречал ясный взгляд сине-серых очень доверчивых глаз, ловил в них легонькую грустную улыбку, и шрамик-птичка был теперь совсем рядом, около моего плеча. А еще я знал, что ничего в мире не бывает случайного, что случайность — проявление неизбежности, и, как ты тут ни крутись, никуда от нее не уйдешь…
Поздно вечером звонок поднял меня с постели. Я не спал, и невозможно было уснуть. Актер музкомедии за стеной праздновал, должно быть, отъезд на гастроли. Праздновал он широко, с друзьями, с подругами. А так как празднество все-таки обещало мне два месяца полной тишины, я решил терпеть и уже в четвертый раз слушал песенку, как «в поход на чужую страну собирался король — ему королева мешок сухарей насушила-а-а-а…». Артист очень любил песенку про короля и включал до восьми раз, сообразно со степенью веселья.
Пока я спешно одевался, звонок прозвенел трижды, все дольше и настойчивей.
Открыл. На пороге стоял Нечесов.
— Заходи! Что? Опять что-нибудь? — спросил я с
