Он стал говорить, что опасности особенной нет, Анна Григорьевна ему поддакивала. Но Федор Михайлович настаивал.
Достоевские жили напротив Владимирской церкви, куда часто ходили на службы. Там служил священник Николай Вирославский, выпускник Курской духовной семинарии и Санкт-Петербургской духовной академии. Этот ученый батюшка в последние годы был духовником Федора Михайловича. За ним и послали.
Священник пришел через полчаса. Он был в зимней рясе и черной широкополой шляпе, в руках у него была трость. Раздевшись в прихожей и стряхнув снег с ботинок, он вошел в комнату, где в кресле сидел больной, благословил его, надел епитрахиль и поручи. Все, включая врача, были из комнаты высланы.
Священник начал читать молитвы перед исповедью, Федор Михайлович внимательно слушал:
— Се́, ча́до, Христо́с неви́димо стои́т, прие́мля испове́дание твое́, не усрами́ся, ниже́ убо́йся, и да не скры́еши что́ от мене́, но не обину́яся рцы́ вся́, ели́ка соде́лал еси́, да прии́меши оставле́ние от Го́спода на́шего Иису́са Христа́. Се́ и ико́на Его́ пред на́ми, а́з же то́чию свиде́тель е́смь, да свиде́тельствую пред Ни́м вся́, ели́ка рече́ши мне́…[16]
Христос был для него абсолютным и безусловным идеалом. Когда-то, будучи на каторге, он сформулировал для себя очень простой «символ веры»: «Нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа». Сияющий лик Христа, Его нравственная недостижимость, Его чудесная и чудотворная красота влекли писателя. В своих романах он пытался подобраться к этой единственной и неповторимой личности, создавал христоподобных героев: князя Мышкина, Алешу Карамазова, старца Зосиму.
Но всякий раз, когда он приступал к исповеди и причастию, он должен был исповедать Христа Богом и Спасителем, а не просто высочайшим нравственным идеалом. Его вера прошла через горнило сомнений и испытаний: в молодости он едва не потерял ее, на каторге она вернулась к нему и с годами только крепла. И сейчас, принося последнюю исповедь, он предстоял перед Христом как воплотившимся Богом и перед Ним каялся в грехах. Ведь священник — только свидетель, исповедь приносится Самому Христу, и от Него, а не от священника кающийся получает отпущение.
Голос Федора Михайловича был таким тихим, что отцу Николаю пришлось склониться к нему чтобы слышать его. Иногда Федор Михайлович замолкал, чтобы отдышаться, потом снова продолжал говорить. Предсмертная исповедь приносится за всю жизнь, а уж ему-то было о чем вспомнить и в чем покаяться.
Исповедь длилась долго, и врач, сидевший в гостиной вместе с Анной Григорьевной, выражал опасения, что длинный разговор повредит больному. Но никто не смел войти в комнату, и все терпеливо ждали, когда священник выйдет.
После окончания исповеди священник снял себя маленькую дарохранительницу висевшую на груди, и поставил на стол. Достал миниатюрную чашу вложил в нее частицу Тела Христова, налил немного вина с водой. И стал читать молитву перед причащением:
— Ве́рую, Го́споди, и испове́дую, я́ко Ты́ еси́ вои́стинну Христо́с, Сы́н Бо́га жива́го, прише́дый в ми́р гре́шныя спасти́, от ни́хже пе́рвый е́смь а́з. Еще́ ве́рую, я́ко сие́ е́сть са́мое пречи́стое Те́ло Твое́, и сия́ са́мая е́сть честна́я Кро́вь Твоя…[17]
Да, не просто освященные хлеб и вино, символизирующие Тело и Кровь Христа, а хлеб и вино, превратившиеся в Тело и Кровь Христа. Церковь требует этой веры от каждого причастника.
— Ве́чери Твоея́ та́йныя дне́сь, Сы́не Бо́жий, прича́стника мя́ приими́; не бо враго́м Твои́м та́йну пове́м, ни лобза́ния Ти́ да́м, я́ко Иу́да, но я́ко разбо́йник испове́даю Тя́: помяни́ мя́, Го́споди, во Ца́рствии Твое́м[18].
Когда священник читал эту молитву, Федор Михайлович вспомнил, как он причащался в Омском остроге.
На каторге тех, кто говел, освобождали от работ, и они в течение целой недели дважды, а то и трижды в день ходили в церковь. Великопостную службу он знал и любил с детства, тихое умилительное пение, молитвы, сопровождаемые земными поклонами, — все это трогало его душу. Но к привычным с детства ощущениям прибавилось новое: он стоял, закованный в кандалы, в толпе преступников, на которых с опаской смотрели окружающие. И вот, когда священник вышел с чашей и произнес «но яко разбойник исповедую Тя», вдруг заключенные, все как один, звеня кандалами, повалились на землю. И они, и он приняли эти слова буквально на свой счет.
* * *
Когда отец Николай ушел, вошла Анна Григорьевна с детьми, чтобы поздравить Федора Михайловича с принятием Святых Таин. Он был очень слаб. Благословив каждого из детей, он сказал им едва слышным голосом:
— Живите в мире, любите друг друга, любите и берегите маму.
Потом остался наедине с женой и стал с ней тихо разговаривать. Благодарил за счастье совместной жизни, просил простить, если чем-либо когда-нибудь ее огорчил. Она стояла ни жива ни мертва, не смея произнести ни слова.
Вошел доктор Бретцель, уложил больного на диван, приказал ему лежать неподвижно и запретил любые разговоры. Федор Михайлович повиновался.
Поздно вечером прибыли двое других врачей — Пфейфер и Кошлаков. Втроем с Бретцелем они обсудили состояние больного и решили не тревожить его осмотром. Кошлаков, известное медицинское светило, профессор Медико-хирургической академии, говорил обнадеживающие слова, уверял, что должна образоваться «пробка», которая остановит кровотечение. Пфейфер и Кошлаков уехали поздно ночью, а Бретцель остался дежурить у постели больного. Анна Григорьевна провела ночь в кресле.
Наутро Федору Михайловичу стало заметно легче. Кровотечение не повторялось, он повеселели смог немного поговорить с детьми. Днем приходил сотрудник издательства с версткой последнего номера «Дневника писателя»: надо было сократить семь строк, чтобы текст уместился в два печатных листа. Достоевский, как это бывало в подобных случаях, начал волноваться, но Анна Григорьевна быстро решила вопрос: семь строк были изъяты из текста, и сотрудник отпущен с миром.
Весть о тяжелой болезни великого писателя быстро распространилась по Петербургу, и в течение всего дня в дверь звонили люди — знакомые и незнакомые. Кого-то Анне Григорьевне приходилось впускать и занимать разговорами, другим давали от ворот поворот. Пришлось даже привязать колокольчик к шнурку чтобы он не трезвонил непрестанно.
Когда вечером прибыл профессор Кошлаков, он нашел улучшения в состоянии больного.
— Через неделю вы встанете с постели, а через две совсем поправитесь, — сказал он Федору Михайловичу. — Но вам нужно как можно больше спать.
По совету доктора Достоевский лег намного раньше обычного и быстро уснул.
* * *
И вот сейчас, проснувшись ни свет ни заря, он ясно понимает, что это его последний день и врач зря обнадеживал его. Перед ним проходят — одна за другой — картины прошлого, начиная с самого детства.
Первое воспоминание: маменька ведет