как звуковым явлениям, магической силы, но, произнося их в истине исповедания веры и в состоянии страха Божия, благоговения и любви, — мы воистину имеем Бога совместно с Его Именами».
Отец Софроний, недавно причисленный к лику святых в Константинопольской Церкви, не был богословом-теоретиком. Он на практике, в собственном молитвенном опыте познал силу имени Божия. Эту силу знали до него многие поколения монашествующих — как на Афоне, так и за его пределами. Она нашла свое отражение в монашеской литературе, в том числе в книге «На горах Кавказа».
Неудачным стечением обстоятельств можно объяснить тот факт, что «номиналисты» и «рационалисты» XX века усмотрели в этой книге ересь, которой в ней не было. Неудачей было и то, что древнюю монашескую практику почитания имени Божия в начале XX века взялся защищать бывший гусар, неискусный в богословии.
Сегодня мало кто помнит об «афонской смуте». Но почитание имени Божия продолжается в монашеских кельях, а также в среде благочестивых мирян, которые произносят Иисусову молитву и на собственном опыте узнают спасительную и чудотворную силу имени Божия.
На пороге бессмертия
Достоевский на смертном одре. Рисунок И. А. Крамского
Теперь представьте себе, что
нет Бога и бессмертия души…
Скажите, для чего мне тогда
жить хорошо, делать добро,
если я умру на земле совсем?
Ф. М. Достоевский
Он лежал на кровати с открытыми глазами. Было еще темно. Большие настенные часы показывали начало пятого. Обычно он работал по ночам и к этому времени только ложился спать. Но в последние два дня из-за болезни его график сбился: он спал урывками и сейчас проснулся после нескольких часов сна от кашля и удушья.
Аня лежала рядом на тюфяке, разложенном возле его кровати на полу. Спала, не раздеваясь, дышала ровно, и ему не хотелось будить ее.
За четырнадцать лет их совместной жизни он настолько привязался к ней, что не мыслил себя без нее. Она подарила ему четверых детей, из которых двое — Соня и Алеша — умерли в младенчестве. Двое других — Лилечка и Федя — благополучно подрастали.
На кого и с чем он их оставит? Сбережений у него не было, собственной недвижимости тоже. Жили они по-прежнему в съемной квартире. Все гонорары от публикаций уходили на арендную плату и расходы по содержанию семьи, многочисленных родственников и пасынка. Даже дом в Старой Руссе, где они проводили лето, не удавалось выкупить.
Позавчера он написал письмо сотруднику «Русского вестника» Николаю Любимову: «Так как Вы, столь давно уже и столь часто, были постоянно благосклонны ко всем моим просьбам, то могу ли надеяться еще раз на внимание Ваше и содействие к моей теперешней последней, может быть, просьбе? По счету, присланному мне из редакции „Русского вестника“ мне остается дополучить за „Карамазовых“ еще 4000 рублей с чем-то. В настоящее время я крайне нуждаюсь в деньгах».
Он не случайно написал о «последней» просьбе. Призрак скорой смерти стоял перед ним давно. Особенно тяжелой была последняя осень: с каждым днем силы все убывали и убывали. В свои пятьдесят девять он выглядел, как старик: иссохший, согбенный, лысый, с пожелтевшим лицом, глубоко запавшими глазами, глубокими морщинами, слабым голосом.
Достоевский страдал двумя неизлечимыми болезнями — эпилепсией и эмфиземой легких. Обе подтачивали его организм на протяжении многих лет.
Эпилептические припадки случались регулярно и были разной интенсивности. Начиналось все, как правило, с нервного перевозбуждения. Он издавал истошный крик и падал на землю. Бился в конвульсиях, на губах появлялась пена. Его клали на кровать, он затихал. Когда приходил в себя, сначала издавал нечленораздельные звуки. Потом постепенно восстанавливались сознание и речь. Нередко требовалась неделя, чтобы оправиться от такого припадка — неделя, когда его мучили головные боли, когда он не мог ни полноценно работать, ни общаться с людьми.
А эмфизема легких развилась у него от курения. Эту привычку он приобрел на каторге, с каждым годом зависимость от табака становилась все более сильной. В последние годы он курил почти непрерывно: как только затухнет одна папироса, набивал табаком другую. Когда несколько месяцев назад врачи сказали, что жизнь его под угрозой, перешел с папирос на сигары.
Эмфизема давала о себе знать приступами кашля и одышки. Ему все время не хватало воздуха: ощущение было такое, будто дышит через платок. От этого быстро терялись силы. То, что другим давалось легко, ему становилось все труднее. Иногда требовалось полчаса, чтобы подняться на третий этаж: после каждого лестничного пролета приходилось садиться на ступеньку, чтобы отдышаться.
* * *
Но только позавчера, под утро, он явственно ощутил, что жизнь его на исходе.
Той ночью он отвечал на письма. Их накопилось очень много, некоторые ждали ответа по два месяца. Писали друзья, писали родственники, писали незнакомые люди. Кто-то хвалил «Карамазовых», только что вышедших отдельным изданием, кто-то ругал на чем свет стоит. Кто-то делился переживаниями и требовал немедленного ответа — иначе, угрожал, застрелюсь. Кто-то просил дать денег взаймы или пристроить роман в издательство.
Перебирая поступившие письма, он задел рукой вставку в которой держал перо и которой набивал папиросы — она упала на пол и закатилась под этажерку. Опустился на колени, чтобы ее поднять, но достать ее не удалось. Пришлось этажерку подвинуть, а она оказалась тяжелой. Когда он ее двигал, у него пошла кровь горлом.
Это был опасный симптом. Врач предупреждал, что легкие у него изношены и разрушены, организм ослаблен, и, если пойдет кровь горлом, это означает разрыв легочной артерии. Надо в таком случае немедленно ложиться в постель; если кровь не останавливается, сосать лед.
Аню он тогда будить не стал, тихо разделся и лег. Кровотечение прекратилось. Когда на следующий день проснулся, рассказал ей о случившемся. Она забеспокоилась, послала за доктором. Но тот ушел на осмотр пациентов, смог прийти только в седьмом часу вечера. К тому времени кровотечение повторилось.
Когда доктор Яков Богданович фон Бретцель начал его осматривать и выстукивать ему грудь, кровь из горла хлынула с такой силой, что Федор Михайлович потерял сознание. Его уложили на постель. Доктор знал, что болезнь неизлечима, и понял, что никаких мер, кроме паллиативных, принять невозможно, так как разрушения в легких необратимые.
Как только Федор Михайлович очнулся и открыл глаза, он сказал жене:
— Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедаться и причаститься.
Доктор слышал эти слова и счел своим долгом успокоить больного.
