публики — играл много.
Ивана Карповича музыка непривычно растревожила. Будто и впрямь заново открыл для себя удивительный ликующий мир. С несмелой настойчивостью попросил девушку:
— Пожалуйста, водите меня сюда почаще.
— Почему же только сюда? — отозвалась она, втайне обрадованная. — А на концертах Вентцеля вы бываете? Ведь вы с ним, кажется, друзья?
— Мы единомышленники в педагогике. Но игру его я не слышал.
— Вы много потеряли. Это надо срочно исправить!
И Надежда Федоровна повела Воронова на Вентцеля.
Профессор философии Константин Николаевич Вентцель был сослуживцем Ивана Карповича и учителем Надежды Федоровны. В губоно он заведовал дошкольным отделом, а в Институте народного образования преподавал теорию детского воспитания. Но, оказывается, студенты знали его не только как лектора. По воскресеньям Вентцель устраивал для них настоящие праздники музыки: играл на фортепьяно Чайковского, Глинку, Бетховена. Потом молодежь гурьбой провожала Константина Николаевича до дома.
Как-то само собой получилось, что вскоре Воронов стал своим в этой компании. С Вентцелем он был на равных если не по возрасту (все-таки на тринадцать лет моложе), то по богатству знаний и интересов, по широте кругозора. Студенты же приняли его как товарища вначале потому, что он всегда появлялся с их однокашницей Надей. А затем в дальних прогулках и походах выяснилось, что Иван Карпович может посоперничать с ними, юными, не только в искрометной веселости и неугомонном задоре, но и в силе, ловкости, выносливости.
Озорной, своенравный человек уже приоткрылся Наде в случае с сиренью, а теперь обнаруживал себя все чаще. Разительно противоположен был он тому кабинетному ученому, каким становился Воронов, погруженный в книги. Но несомненно было, что все в нем настоящее, подлинное.
Иногда Надя с грустью думала, что, должно быть, что-то насущно нужное несправедливо недодано этому человеку жизнью. Или он сам сознательно поступился какими-то стремлениями своей натуры, долго затормаживал их, быть может, во имя главной цели, требующей полной самоотдачи.
Надя понимала зыбкость своих догадок, но не могла отрешиться от них. Этот человек интересовал ее.
Иван Карпович связывал душевное состояние Нади с ее увлеченностью музыкой, был бесконечно растроган. Но случалось и такое: идет она среди однокурсников, милая, оживленная, просияет улыбкой, а он — мнящий себя прозорливым слепец — вдруг задохнется от бессильной ревности и яростного отчаяния...
Группе, где училась Надя, было дано сочинение на так называемую свободную тему. Нужно было написать, какая из недавно прочитанных книг произвела самое сильное впечатление. И конечно, почему.
Надя написала о повести Марии Зик «На горных вершинах». Преподаватель отметил это сочинение, меньше всего перелагающее содержание книги, но исполненное раздумий о смысле жизни, о призвании, о нравственном долге.
Книга датской писательницы была в библиотеке института, и некоторые студенты ее читали. Другие судили только по сочинению, но тем не менее возникла дискуссия, не вместившаяся в рамки академического времени. Она выплеснулась из аудитории, растеклась ручейками.
Во время прогулки в молодежной компании Иван Карпович услышал кусочек неоконченного спора.
Хорошенький и, должно быть, стыдящийся этой своей «непролетарской» красивости юноша обрушивал на писательницу, а еще больше на Надю тяжкие обвинения. Утверждал, что повесть «На горных вершинах» — в русском переводе «Пастор горных высот» — идеализирует служителя культа, сеет религиозный дурман, мистику, аскетизм, фанатизм. Делал категорический вывод: книга вредная. Кто не уразумел этого — лишен политического чутья.
Надя возражала. Религиозную сторону произведения можно начисто отбросить, представить главного героя не пастором, а, скажем, учителем или врачом на далекой северной окраине, человеком, самозабвенно преданным своему делу.
В спор вмешалась еще одна студентка. Зачем же, мол, понадобилось невесте разрывать помолвку? Пусть бы она ехала с мужем, помогала ему, делила с ним все тяготы и невзгоды.
Надя ответила не сразу. Ну, а если допустить, что это ученый, исследователь, даже фанатик, но в лучшем смысле? Если ему во время величайшего напряжения творческих сил надо быть только наедине с самим собой и своим делом? А невеста, жена последовала за ним. Тогда одно из двух. Или он, поглощенный безмерным трудом, перестает замечать ту, что рядом, и ее дни тянутся безрадостно. Или женщина, отстаивая свое место в его жизни, одерживает победу. Но... за счет его несостоявшихся открытий, неисполненных дел, недостигнутых вершин. Невеста пастора поняла это. Она решила не быть преградой на пути его призвания. В книге сказано: не быть «соперницей бога», но уже условились иметь в виду не религию, а, скажем, науку или искусство.
— Но ведь она все же приехала к Хальфдану через тринадцать лет! — воскликнула звонкоголосая студентка. И с простодушным житейским практицизмом: — Ты представляешь, Надя, сколько ей стукнуло? Тридцать три! У нее же морщинки прорезались возле глаз и губ! Он мог не захотеть ее такую. Что ты об этом думаешь?
— Такой человек, как Хальфдан Сварте, просто не заметил бы этих морщинок или полюбил бы ее за них еще больше!
— А ты сама смогла бы ради его «горных вершин»... Смогла бы ты ждать столько?
— Хоть всю жизнь! — вырвалось у Нади. Вырвалось не в горячности спора, не из чувства противоречия, а естественно, как дыхание, как ответ самой себе на глубоко личные, сокровенные мысли.
— Тогда ты бесплотный дух, идеальный тип! Сольвейг! — захлебываясь, тараторила подруга. — А мы живые, земные женщины. Если мы полюбим, нам давай нашего милого сейчас, а не через тринадцать лет!
Что ж, может, последнее слово за ней? За этой поборницей здравого смысла?
Надя молчит. Но почему-то молчат и другие, даже тот, непримиримый юноша. Значит, еще не все до конца додумано...
А Иван Карпович молчит по-особому. Он с самого начала полемики притих, растворился среди всех, ничем себя не выдавая, чтобы не вспугнуть запальчивые, искренние молодые голоса.
Когда уже остались вдвоем, когда проводил Надю до дома, у ее калитки попросил:
— Покажите мне ваше сочинение.
Надя испугалась:
— Что вы, зачем? Там все так наивно. Возьмите лучше книгу. Она у меня. Я сейчас...
В ту же ночь Иван Карпович, не отрываясь, прочитал повесть Марии Зик. Некоторые места вызвали в нем досаду. Особенно патетика. Но эти явные издержки не разрушали главного — светлого и прекрасного.
Автор нигде не упомянул имя девушки. Быть может, эта безымянность несла в себе особый смысл. Вполне индивидуальный, убедительный в своей жизненности образ становился обобщением. Угадывалось, что сокровища этой женской натуры не безраздельная ее собственность: вглядись пристальней, и ты найдешь их в душе своей любимой.
— Да ведь это же ты! —
