– И все равно, вы отличный парень.
– Самому кажется иногда... – сказал Мазур.
...Капитан Родригес – хотя его наверняка звали иначе, извание вполне может оказаться совершенно другое – сказал рассудительно, глядя впотолок:
– С технической стороны все может быть проведено легко ипросто. У меня есть радиосвязь, «спрессованным» сигналом. Нас не успеютзапеленговать, даже если будут очень стараться. Субмарина выйдет в нужную точкууже завтра к полудню. Естественно, это ваша субмарина, товарищи, вашейпостройки. Она у нас единственная такая – со шлюзом для аквалангистов. Всепредельно просто: погружаются только свои – у посторонних все равно нет ниединого акваланга. Мы забираем аппарат, грузим его в лодку, сами садимся тудаже, и субмарина преспокойно берет курс на Гавану. Компаньеро... – онпосмотрел на Дюфре, – естественно, остается на «Русалке» и недоумеваетпотом вместе со всеми. Чертовски просто. Ныряльщики погрузились, но наповерхность не всплыли.
Они сидели вчетвером в тесной рубке «Ла Тортуги», касаяськоленями. До рассвета оставалось всего ничего.
– А потом? – пожал плечами Дюфре. – Лорд неуспокоится. Обязательно пригонит сюда ораву ныряльщиков, месяц будет шарить подну...
– Ну и что? – сказал Мазур. – Все равно ни нас, ниаппарата там уже не будет.
– Я, кажется, понимаю, – кивнул Родригес. – Всамом деле, получается как-то нехорошо: целых семеро аквалангистов таинственнымобразом исчезли. Никаких следов, конечно, но останутся наши пожитки с кучейотпечатков пальцев, наши кораблики. А это уже называется наследить...
– Вот именно, – сказал Дюфре. – Вы замечательноулавливаете мою мысль. Следов вроде бы нет, но мелких следочков – множество...Нехорошо, право. Нужно зачистить.
Без малейшего промедления Родригес озабоченно сказал:
– Но ведь это означает, что вас придется из игры выводить...
– Лучше уж так... Ничего не поделаешь.
– Ага! – встрепенулся Родригес. – У меня ссобой богатая, весьма богатая аптечка. Все три корабля могут вообще пропастьбесследно – такое никого не удивит, мало ли судов пропадают без вести? И нетаких скорлупок. Бермудский треугольник, к сожалению, далековато отсюда... Авпрочем, подобные вещи все равно списывают на него. В особенности когдачетко прослеживается инопланетный след, выступающий в этой истории на первыйплан. Можно и по-другому. Иные аптечные снадобья не обнаруживаются потом ворганизме никакими исследованиями, все выглядит так, словно сердце у человекавнезапно остановилось. На «Русалке»» не так уж и много объектов, это несложнаяработа...
Мазур, в совершеннейшей сумятице эмоций и чувств, сначалапочувствовал к нему дикую, неудержимую ненависть. Но потом ему в голову пришланехитрая мысль: он просто-напросто посмотрел на себя со стороны. Какая тутможет быть ненависть?
Он чувствовал себя выгоревшим внутри. Он хотел, чтобы неслучилось ничего из того, что обсуждалось спокойным, деловым тоном, все в немкричало от боли при одной мысли о таком исходе – но он был в рядах...
– Суденышко с мертвым экипажем... – протянулДюфре. – В самом деле, попахивает Бермудским треугольником.
– У нас нет прямого приказа на такой финал, – сказалМазур, по-прежнему чувствуя внутри одну только пустоту.
– У нас есть право решать на месте, руководствуясьцелесообразностью, – отрезал Дюфре.
– А тот, кто делал снимки? – вспомнил Мазур. – Мыже таким путем не устраним всех...
– Но подавляющее большинство нежелательныхсвидетелей, – сказал Дюфре. – Подавляющее большинство. Игра стоитсвеч. Я, конечно, понимаю ваши соображения, но позвольте напомнить, чтоинтересы дела, как говорится, превыше...
Мазуру так хотелось его ударить, что это перевешивало всеостальные мысли и чувства. Он вцепился обеими руками в край скамейки, накоторой сидел. Так скверно ему еще никогда не было. А самое поганое – чтопридется подчиниться решению большинства, импровизированного военного совета изпредставителей сразу трех контор – двух советских и кубинской. А впрочем, дажечетырех, с учетом кадровой принадлежности Лаврика...
– Господа... – сказал Лаврик каким-то непонятным тоном.
Мазур рывком поднял голову. У капитана второго рангаСамарина вновь стало благостное лицо – просветленное, не от мира сего, сущийангельский лик, хоть икону пиши, образ кротости...
– Господа... – сказал Лаврик с отрешеннойулыбкой. – Вы звери, господа, история вас осудит... Помните, было такоекино? По совести говоря, я, хоть и опытный, видавший виды человек, все жеудручен чуточку неприкрытым милитаризмом и жестокостью прозвучавших здесьпредложений. Мягче следует, мягче. Вы, надеюсь, не забыли вдали от Родины, чтоГенеральный секретарь нашей с вами партии, руководящей и направляющей, ума,чести и совести целой эпохи, призывает к перестройке и новому мышлению? В светеисторических указаний, понимаете ли...
У Мазура вспыхнула сумасшедшая надежда. Слишком давно онзнал этого субъекта. Лаврик в жизни не ломался бы просто так, за этимопределенно что-то крылось...
– Полностью нам все равно не удастся замести следы, и все мыпрекрасно это понимаем, – сказал Лаврик все с тем же отрешенным ликомдревнего юрода. – Зато мы в состоянии поднять сущий тайфун, которыйнадежнейшим образом заметет следы, – в неуловимую долю секунды его лицовновь стало деловым, жестким, холодным. – Никаких Америк я не открываю,судари мои. Всего-навсего предлагаю в очередной раз воспользоваться избитым, нодейственным приемом – свалить все на других... Дело знакомое!
* * *
...Мазур стоял у планшира «Русалки» – в гидрокостюме,но без баллонов и ласт – и без всякого сожаления смотрел, как поодаль догорают«Ла Тортуга» и «Стелла», стоящие на якоре у берега необитаемого островкаПекадор. За его спиной раздавались громкие шлепки – это Лаврик с Дюфре гасилипоследние огоньки. Время в запасе было, и он охотнее всего спустился бы вкаюту, где безмятежно посапывала Кимберли, мгновенно заснувшая от кубинскогоснадобья – как и все остальные на шхуне. Хотелось посмотреть на нее последнийраз – но это, он признавал в глубине души, было бы дурацкой романтикой, аромантику он не принимал в любых проявлениях.
Он не сдвинулся с места. Он просто стоял, бездумно глядя наугасающее пламя, уже опустившееся вровень с водой, и ему было грустно, и в ушаху него стоял звон чьей-то расстроенной гитары, и он решительно не помнил, ктоэту песню пел и на каком континенте.
Белый снег скрипит, сани вдаль бегут.
В тех санях к венцу милую везут.
А идет к венцу не добром она —
ведь чужою волей замуж отдана.
Если бы я мог превратиться в снег,
я бы задержал этих санок бег,
я бы их в сугроб вывернул тотчас,
