18 Незаметно подошёл, скорее даже подкрался на цыпочках день нашего первого концерта. За неделю до него мы перенесли аппаратуру в актовый зал, подключили, настроили, опробовали. Последние репетиции проводили вечером, когда никто, кроме волейболистов, не мог бы нас услышать, да и у тех был отдельный выход из спортзала на улицу. Но слух разлетался, хотели мы или нет, и возле заветных дверей в любой час бродили пожираемые любопытством личности, готовые даже прогулять урок, лишь бы хоть одним глазом, хоть на минутку заглянуть…
Мы, участники ансамбля и ближайшая поддержка, сидели в кладовке, считая оставшиеся до выступления минуты. Вернее, считал втихомолку я, за остальных утверждать не берусь. Василий Васильевич выглядел спокойным, волнение Марины выдавали пальцы, то и дело искавшие клавиши на гладком столе. Андрей Тарасов, чьей задачей было на две песни подменить Таню за ударными, как заведённый подскакивал и вертелся. Таня… Вот поистине счастливое создание! Ей и правда было по барабану, играть ли в подвале для самих себя – или на сцене перед сотнями глаз. Что до меня, то последняя неделя однозначно дала понять: мне ближе подвал. Он не уступит залу по вместимости, было бы здорово запустить туда весь народ, садитесь где хотите, без церемоний, можно и прямо на пол… Играли же боги в гаражах, кочегарках и других не слишком приспособленных, но душевных местах. От зала, на мой взгляд, слишком веяло официозом; даже когда он был пуст, я предчувствовал снисходительно-приторные взгляды учительниц: «наши ребята, хороший домик из песка слепили наши ребята», – и это сразу низводило всю затею на иной уровень.
В кладовую по-свойски вошёл Серёга Изурин, держа за шею краснощёкого пятиклассника по прозвищу Копейкин. Звали шкета, не поверите, Андрей Рублёв, был он знаменит способностью импровизировать, никогда не повторяясь, длинные, грамматически связные и совершенно абсурдные монологи.
– Ну-ка изобрази, – сказал Мексиканец, не снимая пальцев с его загривка. Копейкин сфотографировал нас внимательными глазками, распрямился, набрал побольше воздуха и, помедлив едва ли один миг, выдал нечто подобное:
– Король нижней бургундии люцифер пятнадцатый двинул вперёд отряды боевых каракатиц. Они переходят улицы по зелёному сигналу радио и делают пушки из черепах. Озверевшие витамины летают по дорогам на табуретках. Мой дядя наполеон кувыркается под колёсами, но он только маленький пирог…
И продолжал, и только через минуту взял паузу, чтобы отдышаться.
– Вставило! – сказал Серёга. – Я в его годы так не умел.
– Да ты и сейчас так не умеешь, – отозвалась Марина.
– Я тоже не умею, – вступился я за друга, – это вообще талант.
– Свободен, талант, adiós! – Серёга развернул его, хлопнул между лопаток, и Копейкин удалился, страшно гордый и довольный собой. До нашего выхода на сцену оставался час сорок минут, и просто час – до начала всего мероприятия.
– Идёмте, мужики, прогуляемся на улицу, – поднялся Василий.
Двинулись мы, конечно, не на улицу, а по коридору, затем налево и до самого конца. Давно было пора, сегодня меня тянуло бегать этой дорогой раза в три чаще обыкновенного. На обратном пути Василий сказал, что подойдёт чуть позже, и мы вернулись одни. Актовый зал был ещё пуст, если не считать нескольких пронырливых малышей; ударную установку, синтезатор и гитары скрывал в глубине сцены тяжёлый тёмно-синий занавес, расшитый по случаю праздника серебряными звёздами и белыми снежинками
– Ребята, не заходите пока! – выглянула из кладовки Оля Елагина. – Или можно? – обернулась она в глубину и, получив окончательный сигнал, сказала: – Нет, ещё нельзя, подождите немного.
Мы разбрелись по залу, не раз и не два сменили места. Я, перемещаясь с первого ряда на галёрку, пытался представить, как мы будем отсюда выглядеть, а потом взошёл на сцену, изобразил себя же в ближайшем будущем, но формально изобразил, без огонька. Наверное, зря так сделал. Именно в эти минуты я почувствовал, что наблюдаю за происходящим словно с другой планеты, откуда и не докричаться, и не прислать письмо, а на сцене подёргивает руками и гримасничает пустая механическая оболочка. Она повернула голову, когда из кладовки вышли девушки и жестами показали, что теперь нам можно. Вошла, села и устремила взгляд в окно, притворяясь человеком. Я напряг волю, чтобы вернуться, и, кажется, сумел, но потратил на это слишком много душевных сил, а результат получился ненадёжный, готовый исчезнуть от первого слова или движения. Должно быть, так чувствовал себя несчастный Галиен Марк после дуэли… хотя почему «несчастный»? Он ведь не понимал, что происходит, ему было зашибись…
В этом полуотлетевшем состоянии я пребывал, когда вернулись девушки. Марина, держась за Танины и Олины плечи, на одной ноге проскакала к стулу и, чуть ли не упав на него, сорвала с другой ноги туфлю, зашипела и сморщилась.
