По словам H.H. Князева, неудача, «почти катастрофа», под Ургой оставила в Унгерне «след более глубокий, чем у кого-либо из подчиненных. С этого времени начинает прогрессировать его повышенная раздражительность». Тому действительно были серьезные причины: из России приходили совсем неутешительные сведения. 21 октября 1920 года красные заняли Читу, путь в Россию оказывался закрытым для Унгерна. Семенов не мог оказать ему никакой поддержки — отныне он сам зависел от очень многих, в том числе и от китайцев. Наступление холодов только еще более осложняло ситуацию.
В маленьком лагере барона сложилась тяжелейшая обстановка. Запасы, вывезенные унгерновцами из Забайкалья, закончились. Требовалось перестроить систему довольствия по монгольскому образцу — то есть перейти исключительно на мясную пищу. Муки и, соответственно, хлеба найти было совершенно невозможно. Питание исключительно мясом, без хлеба, каких-либо мучных изделий, совершенно непривычно для русского человека. Офицеры и солдаты Азиатской дивизии постоянно испытывали чувство голода: «… съешь, бывало, 3–4 фунта (мяса. — А. Ж.), а через два часа снова голоден», — вспоминал H.H. Князев, прошедший через страшную зиму 1920/21 годов. Русские, татары, буряты и японцы получали по 4 фунта мяса в день — если не выдавалась мука для лепешек, и по 2,5 фунта — если интендантству удавалось раздобыть муки. Монголам же, состоявшим на службе у барона, ежедневно выдавалось по 7 фунтов мяса — с другими предметами питания монголы были почти незнакомы, а мясо, по словам очевидца, поглощали «в ужасающем количестве». Помимо прочего, истощение зерна в интендантстве дивизии очень скоро отразилось и на конском составе — лошадям, выведенным из Забайкалья, не подходила монгольская система фуражного довольствия. Забайкальских лошадей требовалось заменить монгольскими конями, которые обходятся без овса, а питаются исключительно подножным кормом…
Унгерновцы разбили свой лагерь на реке Барун-Тэрэлдж, примерно в 30–35 километрах от Урги: район изобиловал подножным кормом для коней монгольской породы; для русских коней имелись значительные запасы сена, накошенного монголами для китайской кавалерии. Время от времени отряду приходилось менять стоянку в зависимости от состояния подножных кормов. По словам H.H. Князева, «в этот период барону суждено было познакомиться с обратной стороной командования конной частью, когда конница стоит лицом к лицу перед угрозой вынужденного спешивания». Из своего лагеря Унгерн выслал для засад две заставы: на кал ганский тракт — сотню полковника Хоботова; на маньчжурский тракт — сотню Янкова. Иногда заставы пересылали в лагерь перехваченные караваны с мукой, сахаром, солью, одеждой. Добыча распределялась интендантом между всеми чинами отряда, вьючные верблюды поступали в обоз.
Резко континентальный монгольский климат с дневными температурными колебаниями в пределах 20–30 градусов, повышенной сухостью воздуха, пронизывающими ветрами, переворачивающими палатки, оказался суровым испытанием даже для забайкальских казаков, выросших далеко не в тепличных условиях. Люди жили в палатках, вывезенных из Даурии, или же в майханах — легких юртах, купленных у монголов. Теплую одежду и обувь пришлось изготовлять самим — из бычьих шкур, «первобытным» способом, когда вместо ниток и дратвы использовались жилы все тех же быков.
Морозы, хроническое недоедание, отсутствие перспектив борьбы в России приводили людей к ощущению полной безнадежности. Началось дезертирство среди простых всадников и, что было уж совсем губительно, среди офицеров. Даже весьма лояльный Унгерну Князев пишет об «удушливой атмосфере», «наушничестве», «палочной дисциплине», установившихся в отряде. Однако каким другим способом в данных условиях можно было не просто удержать людей, а сохранить боеспособный воинский коллектив, настроить его на борьбу с большевиками? Распустить отряд или сохранить его для дальнейшей борьбы, пусть даже самыми жестокими, «драконовскими» методами — такой выбор стоял перед Унгерном. Отказаться от своей борьбы, от тяжкого бремени, которое ниспослало ему провидение, барон просто не мог.
Одним из самых трагичных дней для Унгерна стало 28 ноября. Ночью из отряда дезертировала целая группа: 15 офицеров и 22 всадника офицерской сотни 2-го Анненковского полка, во главе с подъесаулом Царегородцевым. Вот как описывает этот эпизод H.H. Князев: «… B ночь на 28 ноября 1920 г. дезертировало сразу 15 офицеров и 22 всадника так называемой офицерской сотни 2-го Анненковского полка… Барону доложили на рассвете. Он вскочил на коня и помчался в Анненковский полк. «Почему вы не убежали?» — резко обратился он к начальнику пулеметной команды поручику Аргентову. «Пулеметы целы?» — «Так точно, Ваше Превосходительство». — «Вы хорошо в этом убеждены?» — допытывался барон. «Так точно», — еще тверже доложил пулеметный офицер. «Замки где?» — «Как всегда — у меня под подушкой». — «Покажите!» Генерал пересчитал замки и тщательно осмотрел пулеметы.
Вдруг его взгляд нацелился на растрепанную фигуру есаула Макеева, так неудачно для себя выскочившего на шум из палатки. «Ты почему не убежал?» — налетел на него барон. «Я… Я проспал, Ваше Превосходительство», — пролепетал Макеев и тотчас же был награжден несколькими ударами.
Разряженный этой вспышкой, Унгерн вернулся к своей юрте и застыл у костра. Из его глаз катились слезы, ручейками сбегавшие вдоль щек… Но недолго барон предавался этому настроению. Глаза его просохли сами собой и приняли обычный оттенок холодного колодца, в который страшно заглянуть. Он принял решение. «Позвать Найден-гуна!» — бросил он в пространство… Спустя полчаса вдогонку за беглецами поскакали две сотни чахар на уртонских лошадях. Через два дня… чахары вернулись из погони и — не с пустыми руками: привезли три кожаных мешка голов да трех добровольно сдавшихся офицеров».
Можно увидеть в этом эпизоде пример «звериной жестокости» барона. А можно — вполне обоснованные действия воинского начальника, который поступает с дезертировавшими с поля боя в полном соответствии с законами военного времени. Кстати, нередко случалось, когда Унгерн сам отпускал из дивизии офицеров и бойцов, которые не могли продолжать службу в силу различных обстоятельств. Так, летом 1920 года приказом барона были демобилизованы и отпущены по домам остатки солдат и офицеров Корейского пешего батальона, понесших значительные потери в результате тяжелых боев с красными в Забайкалье. По воспоминаниям В. И. Шайдицкого, в сентябре 1920 года, перед выступлением со станции Даурия, Унгерн освободил из дивизии всех, кто по состоянию здоровья или в силу семейного положения чувствовал себя неготовым к участию в походе.
Мы уже упоминали, что важнейшие политические и военные решения принимались бароном исходя из обстановки. Как отмечал позже H.H. Князев, барон Унгерн принял в предлагаемых обстоятельствах «единственно правильное решение». Именно в этот критический для своего отряда момент барон решает отложить на время борьбу с большевиками в России и подготовить себе надежную базу в Монголии, сосредоточив внимание на ее внутренних делах. Еще раз подчеркнем, что подобная политическая комбинация выстроилась отнюдь не из-за приписываемой барону «монголофилии», а потому, что именно такие ходы диктовала ему сложившаяся на тот момент конкретная военно-политическая ситуация. Унгерн начинает устанавливать дружеские отношения с монголами, которые угадывали в русских военных возможных освободителей от ненавистного китайского ига. Это был тот случай, когда барону приходилось действовать не военными, а политическими и экономическими методами. Поначалу монголы прибывали в лагерь Унгерна исключительно с торговыми целями. Не обращая внимания на грабительские цены, устанавливаемые кочевниками, Унгерн приказал расплачиваться с ними полноценной золотой валютой. «Он считал большим шагом, что монголы не бегут от него, а так или иначе пытаются сблизиться», — указывал Князев. Барон также проявил и весьма незаурядные дипломатические способности, наладив отношения с князьями, с знатными ламами Северо-Восточной Монголии. На съезде князей в монгольском местечке Бревенхийд местные феодалы признали Унгерна тем вождем, на котором лежит историческая миссия восстановления независимости Монголии. Вскоре после этого совещания у барона завязалась тайная переписка с Богдо-гэгэном, жившим в своей резиденции в Урге на положении пленника. Он начал тайно рассылать по провинциям Монголии свои приказы об оказании полного содействия барону Унгерну.
