Мы тогда стали подкоп делать под нее, бревна березовые подкладывать под фундамент. А потом облили бревна керосином и подожгли. До сих пор помню, как она, родимая, вздрогнула. Повело ее в сторону, повернулась она, словно оглядываясь на наше село перед кончиной, и рухнула куполами к Москва-реке… И пыль поднялась облаком до самого неба, и не опускалась потом три дня.
Страшно мне тогда стало. Потом всю войну прошел, под смертью много ходил, а все равно страшней того дня, когда мы церковь нашу загубили, не было. Ну, словно разум наш тогда какая-то пелена застлала. Прости, Господи, за этот великий грех! Прости и за то, что забыли мы про эти могилки, как будто и не люди здесь были похоронены, не братья наши, а звери лесные.
Но спасибо тебе, Боже, что ты дал внукам нашим ума и души поболе, чем нам. Да если б ко мне такие деньги попали… Отдал бы на такое доброе дело, сумел бы от себя оторвать? Не знаю. Даже когда по деревне ходили и собирали на новую церковь, и то жалко было отдавать последнюю сотню. Думал, опять дурят нашего брата, опять кто-то из ловких людишек хочет народные деньги собрать, а потом убежать. А ведь не обманули… Прости Господи, меня грешного, и вы тоже простите, люди добрые!
Старик низко поклонился, а затем повернулся лицом к часовне, перекрестился и поклонился еще раз. А затем затерялся в толпе.
Антон проводил его влажными глазами – и чуть не вскрикнул! Он увидел Бориса Васильевича, а рядом… Рядом стояла и улыбалась ему Оксана! А чуть в стороне стоял Виктор Григорьевич! Не может быть… Ведь родители говорили, что Садовников хоть уже и пришел в себя, но еще очень слаб и не встает с больничной постели!
Учитель медленно вышел вперед. Чувствовалось, что каждый шаг дается ему с трудом. Он был непривычно бледен, на лбу его виднелся глубокий шрам.
– Хорошие слова сказал Дмитрий Алексеевич, – после паузы негромко произнес Садовников. – Наверное, к ним и прибавить нечего, тем более что сегодня и на самом деле не митинг. Да и велико ли событие? Не хватило у нас сил и средств на то, чтобы возродить величественный храм Успения Пресвятой Богородицы – тот самый, который построил больше трех веков назад боярин Пётр Прозоровский, и на освящение которой приезжал царь Иван Алексеевич с супругой, царевна Софья и патриарх.
А может, это и правильно, что мы поставили только эту маленькую церковь. Может сначала надо нам построить храм Божий в своих душах, а уж потом воплощать его в камне?
О другом я хочу сказать. Почти тридцать лет я учительствую в петровской школе. Помню, по молодости лет хотел мир перевернуть. Мечтал, чтобы каждый петровский житель с самого детства знал и любил свою землю, и чтобы передавал эту любовь своим детям как свое главное наследство. Весь цивилизованный мир так живет! Никто не воюет со своим прошлым, никто не топчет могилы предков, не судит их беспощадно, ни крушит их храмы. А у нас как начался при Петре Первом великий перелом, так до сих пор никак не закончится. Каждое поколение привыкло крушить старое, переделывать все, и в том числе себя самих, на новый лад. Зато вот строить за многие века мы толком так и не научились. А уж хранить построенное нашими предками – тем более.
Ничего из моих грандиозных планов не получилось. При большевиках нельзя было в школе говорить про древнюю историю Петровского, про бояр Прозоровских и князей Голицыных. Как будто они только и делали, что пили кровь из наших предков, а сами были исчадиями ада. Словно не они верой и правдой служили многие века нашему Отечеству!
Пришли новые времена, и лучше нам, учителям истории, не стало. Теперь уже нельзя было и слова доброго сказать про годы Советской власти, про наш замечательный колхоз-миллионер, про передовиков труда, про наших славных героев войны. Как будто кто-то захотел вычеркнуть семьдесят последних лет не только из нашей истории, но и из душ людей. Словно и не было тогда ничего светлого, а были лишь одни лагеря, расстрелы и удушение всех свобод.
Вот так и оказалось, что порваны были все нити истории, которые связывают нас с прошлым. Порваны, и затоптаны в грязь. Будто не в Великой России мы живем, а на каком-то скотном дворе, где нормальному человеку и находиться-то неловко, за который стыдно перед процветающим и цивилизованным Западом.
Но оказалось, что нити истории еще можно связать воедино! Оказалось, что есть люди, для которых два слова: родная земля – не пустой звук. И я очень рад, что у нас в Петровском этими людьми оказались совсем еще юные ребята. Не буду сейчас называть их имена – вы этих ребят отлично знаете, да и не хочу я, чтобы они зазнались. Совсем мало прожили они, но гордится им уже есть чем! И если в нашей стране найдутся хотя бы тысячи таких ребят со светлыми глазами и чистыми сердцами… Если мы, взрослые, не наплюем им в души, не разожжем в их сердцах свирепый огонь алчности, а постараемся сделать их лучше, чем были мы сами… Если мы однажды перестанем воевать со своей историей, если сбросим со своих плеч черную мантию безжалостных судей прошлого…
Вот тогда-то наши внуки и восстановят в Петровском древнюю Успенскую церковь. Они разыщут и вернут туда чудотворную икону Тихвинской Богородицы. Настает пора, и воцарится в душах наших людей покой и вера. Россия восстанет из пепла, словно птица Феникс, обновленной и просветленной. Придет это время, обязательно придет!..
Антон почувствовал, что его глаза начинает щипать. Он повернулся, протиснулся через толпу и, пройдя по липовой аллее, свернул к реке.
Отсюда, с высокого крутого берега, открывалась чудесная панорама: большой заливной луг на противоположной стороне Москва-реки, далекая гряда холмов, на которой привольно раскинулись Знаменки… Солнце уже высоко поднялось над далеком лесом и било Антону прямо в глаза. Он невольно зажмурился, и вдруг увидел, словно бы на большом экране, как ожило пустынное знаменское поле. На нем словно бы ниоткуда появились разноцветные шатры. Между ними пронесся отряд драгунов, направляясь к берегу, где готовились к переправе большие лодки. Из центрального шатра вышла Елизавета Петровна, окруженная пышной свитой угодливых придворных. Она протянула руку молодому высокому человеку в роскошном камзоле и белом парике. Граф Иван Шувалов ответил почтительным поклоном и вдруг увидел странную, зовущую улыбку императрицы. И сердце его радостно забилось в предощущении любви, нежданной, невозможной…
Затем царские шатры вдруг разом исчезли, и Антон увидел знаменское поле. По нему в сторону реки направлялся отряд вооруженных всадников. Командир криками и бранью подгонял своих воинов. Французы вскоре подошли к берегу, и тут со стороны голицынского особняка послышали редкие выстрелы. Один из всадников упал в снег, схватившись за окровавленный бок. Командир полка поднял саблю и гортанным кличем приказал солдатам идти на штурм русской усадьбы…
И снова одну картину сменила другая. Осенний злой вечер. В синем воздухе сыплет мокрый снег, со стороны реки доносится вой ветра. Отряд красноармейцев медленно движется широкой цепью к молчаливой усадьбе, большим серым пятном застывшей на фоне темных деревьев. Молодые парни сжимают в руках холодные, влажные приклады ружей. Им и страшно, и странно. Страшно от того, что сейчас начнется яростный бой, в котором белые скорее умрут все до единого, чем сдадутся. А странно оттого, что эти люди, затаившиеся в барском особняке – не немцы, не австрияки, как было на западном фронте, а такие же русские, как и они сами. Вдруг где-то на первом этаже раздается звон разбитого стекла, и промозглый воздух содрогается от звука выстрела…
