Пока садилось солнце, отец с сыном стояли и смотрели, как по лицам гигантских каменных изваяний проходят подвижные тени. За спиной в отдалении покрикивали и посвистывали тысячники и сотники, распоряжаясь возведением ханского хошлона. Разжигались для приготовления вечерней трапезы костры. Жителям пещер отводилась на ожидание ночь. Кто-то из них наверняка попытается в темноте сбежать, но у Чагатая с той стороны уже караулят в засаде воины в чутком ожидании любого, кто на это осмелится.
Когда садились есть, Чагатай молча смотрел, как Байдур скрещивает ноги, берет в правую руку чашку с соленым чаем, а левую машинально кладет на сгиб локтя. Прекрасный юный воин, как раз входит в пору своего расцвета.
Чагатай принял из рук баурчи[24]чай и блюдо с пресными лепешками и ломтями ароматной, щедро сдобренной специями и травами баранины.
— Надеюсь, сын, теперь ты понимаешь, отчего я должен тебя отослать, — проговорил он.
Байдур перестал жевать и поднял глаза.
— Это красивая земля. Зрелая, богатая. Скачи хоть весь день, не объедешь. Но это не то место, где народ и держава могут созидать свою историю. Здесь нет борьбы — так, кое-где конокрады да мелкое отребье, что смеет временами поднимать голову. А будущее, Байдур, ждет нас в походе на запад. И ты должен в него влиться.
Сын не ответил; в сумраке взгляд его темных глаз был непроницаем. Чагатай кивнул, довольный тем, что он не расходует понапрасну слов. Из-под полы дэли отец вынул свернутый свиток.
— Моему брату, хану, я направил письмо с просьбой, чтобы ты присоединился к Субэдэю. Хан свое соизволение дал. Так что возьмешь мой первый тумен как свой собственный, поедешь и научишься от Субэдэя всему, что осилишь. Мы с ним на одной стороне воевали не всегда, но лучшего учителя на свете просто нет. В свое время, через годы, само то, что ты знал орлока, будет стоить в глазах людей многого.
Байдур, склонив голову, кое-как дожевал и сглотнул кусок. До еды ли тут. Ведь это было его самое большое, самое сокровенное желание… И как только отец догадался? Здесь в отцовых владениях он держался лишь из послушания и верности; сердце же его пребывало в великом походе, во многих тысячах гадзаров к северу и западу. От благодарности у юноши защипало в носу и горле.
— Отец, — сипло выдавил он. — Для меня это большая… огромная честь.
Чагатай с хохотком взъерошил ему волосы.
— Так что скачи быстро, сынок. Субэдэй, насколько я его знаю, на месте долго не стоит и ждать никого не будет.
— Я, честно говоря, думал, что ты пошлешь меня в Каракорум, — признался Байдур.
Отец с неожиданной горечью покачал головой:
— Там будущего нет, уж поверь мне. Это стоячее болото, где нет ни движения, ни жизни. Нет, сын. Будущность лежит на западе.
Глава 19
Ветер выл и колдовски шептал на все голоса, как живой; кусал и впивался в легкие при каждом вдохе. Летела одичалая поземка, но тропу было все-таки видно. Субэдэй со своим воинством вел лошадей прямо по замерзшей Москве-реке. Лед был подобен кости, такой же мертвый и мутно-белый в густо-синем сумраке. Сам город лежал как на ладони, на темном фоне проглядывали маковки его соборов и церквей. В сумраке через деревянные ставни в стенах сочился желтоватый свет: тысячи свеч восславляли рождение Христа. Город был в основном заперт — можно сказать, замурован — на зиму: старым и немощным в такие морозы вне жилищ делать нечего.
Монголы, пригнувшись под ветром, упорно шагали цепью. Река, по которой они двигались, шла прямо через центр города. Сейчас она естественным образом представляла собой слабое место: слишком широка для того, чтобы ее охранять или перегородить. Многие из нукеров, проходя под мостом из дерева и камня, задирали вверх головы, оглядывая дугообразные своды пролетов и квадратные колонны опор. С самого моста не было ни окриков, ни возгласов. Городская знать не рассчитывала, что кому-то хватит безумства и дерзости шагать по льду прямо посреди их стольного града.
По реке в Москву вошли только два тумена. Бату с Менгу отдалились на юг, разоряя попутно городки и следя, чтобы никакая сила в пути не могла перехватить монгольские армии. Гуюк с Хачиуном находились, наоборот, на севере, препятствуя возможной помощи, которую урусы могли в спешном порядке послать на выручку московитам. Хотя помощь маловероятна. Тумены, похоже, были единственной силой, изъявляющей готовность передвигаться и воевать в лютые зимние месяцы. Дни стояли синеватые, с ядреным морозным треском. Солнце в сизом от стужи небе проглядывало бледным размытым пятном. Ледяной ветер обжигал лица, сковывал руки и ноги, лишая их силы. И тем не менее люди держались. Многие поверх доспехов надевали также дэли или плащи, кое-кто накручивал на себя косматые звериные шкуры. Кожу промазывали бараньим жиром, заворачивались в коконы из шелка, рядились в тряпье. В обувь закладывали овечью шерсть, но ступни все равно промерзали, да так, что нередко приходилось отнимать пальцы. Губы мороз растрескивал до крови, от холода во рту индевела слюна. Но все же люди жили. Когда с провизией становилось совсем туго, воины надрезали жилы лошадям и припадали к ранкам, наполняя рты жаркой животворящей жидкостью, на которой можно было держаться. Лошади вконец отощали, но они знали, как рытьем копыт добывать из-под снега замерзшую траву, — они ведь тоже выросли в суровых краях.
Субэдэевы разведчики шли впереди основной силы, рискуя на льду своими лошадьми, а еще сильнее рискуя принести назад весть о крупной и слаженной неприятельской силе. В городе стояла какая-то хмельная тишина, нарушаемая лишь ветром да шорохом снеговых ломтей под ногами. Сквозь кристальный морозный воздух издалека доносились песнопения. Языка урусов Субэдэй не понимал, но казалось, что он под стать здешним холодам. Взором багатур обвел окрестность. В вышине отрешенно белела луна. Под ее светом и под дымящейся пылью пороши ледяная дорога была до странности красива. Впрочем, сейчас не до красот. Сейчас цель — сокрушить любого, кто выйдет с оружием навстречу. Только тогда, убедившись, что фланги и тыл в безопасности, можно будет двинуться дальше.
Сам город был невелик. Его храмы стояли над рекой, а вокруг теснились дома священнослужителей и хоромы знати. В лунном свете они сползали к берегу, в путаницу улиц и проулков с домишками поменьше. Все люди здесь питались от реки, что давала им жизнь так же, как сейчас принесет смерть. Голова Субэдэя дернулась, когда где-то в отдалении зашелся криком голос, высокий и ломкий, с безошибочными признаками паники. Их наконец заметили — удивительно лишь, что так нескоро. Голос вопил и вопил, пока так же резко не оборвался: кто-то из разведчиков у берегов использовал крик как ориентир. Снег сейчас окропился багряной кровью, первой за эту ночь. Тем не менее наблюдателя наверняка услышали. Еще недолго, и окрестность, опрокинув тишину, огласит заполошный трезвон колоколов.
В соборе воздух был тяжел от ладана, что белесым шлейфом курился из кадила. Великий князь Ярослав со своей семьей стоял на особом княжьем месте у амвона и, склонив голову, слушал, как с клироса торжественно льются слова молитвы, впервые написанные восемь веков назад:
