Книга Когда бог был кроликом - Сара Уинман

Алан ждал нас на мосту и махал рукой. Вид у него был взволнованный, а, подойдя поближе, он заговорил громко и очень четко, как будто брат потерял не только память, но и слух.

— Меня зовут Алан, Джо. Я знал тебя еще маленьким мальчиком. Вот таким. — Он рукой показал такую высоту, будто брат был карликом.

— Вообще-то ему было шестнадцать, — вмешалась я.

— Так много? — удивился Алан.

— Да. А мне — одиннадцать.

— Ну, значит, ты был очень маленьким для шестнадцати лет, — сделал вывод Алан.

— Приятно слышать, — сказал брат. — И кстати, Алан, не волнуйся, я тебя помню.

— Ну, ты меня обрадовал, — кивнул Алан и, подхватив чемоданы, двинулся к своей новой машине с откидной электрической крышей и подвесным освежителем воздуха, в который была вставлена фотография его шестилетней внучки Аланы.

Джо внезапно остановился и оглянулся на маленькую станцию, залитую мягким светом, на покачивающиеся подвесные кашпо, цветы в которых, такие яркие летом, давно высохли и потемнели. Он теперь часто так делал вдруг останавливался и оглядывался, чтобы помочь своей хромающей памяти.

— Что? — спросила я.

— Наверное. Рыжик. Поет здесь «Далеко за морем»[36]. В вечернем платье. Могло такое быть?

— Платье бирюзовое, с маленьким вырезом?

— Да.

— Могло. Так и было. Добро пожаловать в лоно семьи. — Я подтолкнула его к машине.

Алан высадил нас на верхушке холма, и мы долго махали ему, пока он то исчезал за зелеными изгородями, то показывался вновь. Ветерок принес с моря залах соли, словно здороваясь с нами. Мы пошли вниз по засыпанной осенними листьями дорожке, а потом Чарли крикнул «бегом!», и мы побежали к деревянным воротам, будто к финишной ленточке. Чарли добежал первым, Джо вторым, а я не спешила, и они ждали меня, тяжело дыша, впитывая в себя запахи и вид голых зимних деревьев. Подняв глаза, я заметила распушенный хвост одинокого дрозда, который сидел на ветке и от холода засунул голову себе под крыло. Я подышала на руки и прибавила шагу.

— Это я помню, — сказал брат.

Он наклонился, медленно провел пальцем по вырезанным деревянным буквам «ТРИХЭВЕН». а потом замер, заметив слева другую надпись. Я знала, на что он смотрит: буквы ДжП, неумело вырезанное сердце и под ним буквы ЧХ — надпись, которой больше двадцати лет, и чувство, которому больше двадцати лет за вычетом нескольких последних недель. Он ничего не сказал нам с Чарли, и мы пошли дальше вниз по склону, а он немного отстал и сзади смотрел на нас так, что я спиной чувствовала его взгляд. Возможно, кусочки головоломки наконец-то вставали на место, и в них был смысл, и то недоговоренное, что стояло между ними, вдруг стало ясным благодаря этим старым буквам, выпуклым, как в книге для слепых.

Мы свернули за угол, и я как будто впервые увидела наш дом, белоснежный и величавый. Таким он вошел в мое сердце и остался там навсегда. Они стояли перед входом, выстроившись в шеренгу по росту; но, когда мы подошли ближе — когда брат подошел ближе, — не выдержали; отец первым сломал строй, а за ним и мать, они бросились к нам, широко раскинув руки, словно играли в самолетики, налетели на нас, крича что-то и сияя, обхватили его и прижали к себе и стояли так, тихо шепча: «Мой мальчик».

— Я — твоя тетка Нэнси, — представилась запыхавшаяся Нэнси. — Хотя, надеюсь, меня-то ты помнишь.

— Конечно помню, — улыбнулся брат. — Как же, «Дождь в моем сердце»[37].

— Ах-ах, — потупилась Нэнси, притворяясь смущенной.

— Скорее уж буря в моем стакане, — проворчал Артур, стараясь удержать ошалевшего от восторга Нельсона.

— Ты была очень хороша в этом фильме, Нэнси, — сказал брат.

— Спасибо, милый, — просияла она, словно ей вручали самую престижную премию.

А Джо повернулся к Артуру:

— Привет, Артур. Как поживаешь?

— Все, что тебе надо знать обо мне, найдешь вот здесь. — Артур вытащил из кармана и протянул ему свои мемуары.

Я слышала, как они смеются внизу, и понимала, что надо бы встать и присоединиться, но матрас был таким удобным, лежать на нем было так хорошо, а глаза слипались, и веки стали такими тяжелыми после многих часов бесплодного ожидания. Я все-таки села, нашла себе стакан воды, выпила половину, потом еще немного.

Я подошла к окну и увидела, как они не спеша спускаются к берегу и вокруг них сгущается темнота, потому что солнце проигрывает битву с густыми зимними тучами. Брат нагнулся и посмотрел на свое отражение в воде. Чарли опустился на корточки рядом. Это была сцена, которую я уже никогда не надеялась увидеть, потому что считала ее навсегда погребенной под пылью и обломками прошлого, жестоко и окончательно вырванной из жизни.

Мать подошла и встала у меня за спиной. Я слышала, как она поднималась по лестнице, слышала, как звала меня, но слишком устала, чтобы отозваться. Она стояла совсем близко, и ее дыхание щекотало мне шею.

— Спасибо, что привезла его домой.

Я хотела обернуться, сказать ей что-то, но у меня не было слов, я только видела его, ее сына и моего брата, опять среди нас, и свет словно цеплялся к нему в вязких сумерках — свет, который никогда не должен погаснуть.

С этого дня он начал вспоминать; сначала медленно, вроде бы случайно, в самые неподходящие моменты: как-то раз прямо в разгар шторма, рвущего на части пейзаж, сдирающего с него поздние наслоения. Он вспоминал свои давние тропинки среди болот и утесов, секретные спуски на пляж, вафельные трубочки с мороженым, которые не ел много лет, вкус ванили и потом, кажется без всякой связи, колокол, плывущий по воде.

— Так могло быть? — спрашивал он.

— Да, так было, — кивала я.

И мы, его пестрая семья, ходили по этим тропинкам следом за ним, и тоже вспоминали, и что-то проживали заново. Он слушал наши рассказы и задавал вопросы, и нарушенная связь постепенно восстанавливалась.

А во всех нас вдруг обнаружилась забавная слабость: каждый хотел, чтобы про него он помнил больше, чем про других. Сначала это казалось просто глупым тщеславием, а позже я стала понимать, что потребность быть запомненным в человеке сильнее, чем потребность помнить. Сама я рано отказалась от претензий на первенство в этом соревновании. Слишком часто он оказывался не тем человеком, которого я помнила; на смену утонченному цинизму, мешавшему ему любить людей и открываться навстречу им, пришел немного детский энтузиазм и жажда жизни. Иногда мне не хватало его прежнего, его колких замечаний, его сумрачности, поэтичной и опасной, его звонков в три часа ночи, которые я любила и ждали и которых, наверное, больше не будет.